Да и потом он еще несколько раз оборачивался, всякий раз не говоря ни слова, только тыча дрожащим пальцем туда, где на белоснежном арабском скакуне впереди всех прочих юных ратников, азартно помахивая настоящей саблей, несся в атаку на невидимого врага его сын.
– Нет там врага, даже шутейного, – всякий раз терпеливо пояснял я. – А про те фигурки, что стоят у холма, я уже говорил тебе, царь-батюшка. То простые истуканы с глиняными головами, так что никакой опасности для царевича и в помине нет.
Всякий раз Годунов утвердительно кивал, но хватало его ненадолго. Едва следовал новый номер нашей обширной программы, которую мы начали готовить начиная со второй недели пребывания царевича в лагере, как Борис Федорович опять оборачивался ко мне с тем же немым вопросом на устах. И мне вновь и вновь приходилось ровным, размеренным голосом детально пояснять, что вот сейчас и впрямь пищали заряжены пулями, но стрельба-то направлена только в одну сторону, туда, где выставлены деревянные мишени, так что с наследником престола ничего страшного приключиться не может.
А в завершение была кульминация – парад. Только очередность я изменил. Вначале было торжественное прохождение мимо небольшой трибуны, которую живенько состряпали для такого случая, а уж потом прошедшие выстраивались и следовал доклад.
Разумеется, в сравнении с тем прохождением, которое на Красной площади в двадцать первом веке, небо и земля. Правда, барабанщики наяривали хорошо, почти синхронно, ни разу не сбившись, но во всем остальном – что равнение в шеренгах, что чеканящий шаг – все на порядок ниже.
Однако сам Годунов любовался выправкой не более минуты, а потом он так и впился взглядом в лица проходящих ратников, и я понял, что больше не услышу критики из его уст, а если она и будет, то в самом легком, щадящем варианте.
Думается, давно он не видел эдакого искреннего восторга и горячего обожания, которые на сей раз рекой изливались на царя из юношеских глаз. Хотя что это я – возможно, что и никогда не видел. И теперь, судя по его блаженной улыбке, он буквально купался в этом обожании.
К сожалению, чуть позже из-за изрядного волнения доклад первого воеводы верховному главнокомандующему несколько подгулял.
Про ответ самого главкома я вообще молчу. Хоть я и напоминал пару раз Борису Федоровичу, что именно ему надлежит произнести, хоть и подсказывал, стоя за его спиной, ответы царевичу – как об стену горох.
Царь-батюшка, напрочь позабыв, что он еще и царь, и помня только, что он – батюшка, вместо слов полез целоваться.
Впрочем, может, и это на пользу. Целовался-то искренне, а пацанва – народ памятливый. Вполне вероятно, что для них такая простота чувств может показаться куда забористее, чем официоз казенных слов.
И дружное звонкоголосое «Слава!» в тот же миг взлетело в поднебесье.
На том несколько скомканное торжество завершилось, хотя царевич и тут оказался молодцом. Мягко, но настойчиво высвободившись из отцовских объятий, он повернулся к стоявшим в строю и отдал последнюю команду: «Вольно. Разойдись». И личный состав мгновенно рассыпался, тут же образовав более широкий круг, окольцевавший царскую свиту и жадно вглядывающийся в царя – к царевичу привыкнуть уже успели.
Так мы и шли к терему. Впереди старший Годунов, ласково приобнимающий за плечо младшего, чуть позади я вместе с Зомме, далее – свита, а за нами на некотором отдалении толпа мальчишек. Впрочем, уже через несколько шагов Борис Федорович обернулся и приглашающим жестом предложил мне занять свободное место по левую руку от себя, не забыв прокомментировать:
– Ты у меня близ сердца.
– А как же царевич? – негромко переспросил я.
– Он наособицу, ибо не близ него, а в нем самом, – усмехнулся царь.
Я скосил глаза на Зомме. Намек Годунов понял сразу.
– И Христиан тож пущай рядышком шествует, негоже второго воеводу от третьего отлучать, – добавил он.
Кстати, как я успел заметить, только мою фамилию, пускай и с запинкой, Борис Федорович выговаривал правильно. С именами и фамилиями всех остальных иностранцев, включая того же Христиера Зомме, он обращался куда бесцеремоннее.
Остановившись близ терема, Годунов на секунду призадумался, после чего повернулся к кому-то из свиты.
– Всему воинству годовое жалованье выдать велю! Слыхал ли?
– Нынче же сполним, – низко склонился в поклоне какой-то скромно одетый во что-то серо-синее низкорослый коренастый мужичонка.
Самые «ушастые» из мальчишек, услышав это, тут же радостно загалдели, принявшись торопливо пересказывать радостную новость остальным. И вновь раздались ликующие крики «Слава! Слава государю! Здрав буди, царь-батюшка!».
Борис Федорович некоторое время умиленно глядел в их сторону, явно наслаждаясь отрадным зрелищем, после чего, совершенно по-мальчишечьи шмыгнув носом, заметил все тому же мужичонке:
– А вперед знай, что второму воеводе оного полка князю Феликсу Константиновичу Мак-Альпину я своим царским словом дозволяю требовать с казны деньгу на нужды оных ратников невозбранно. – И, повернувшись ко мне, небрежно кивнул в сторону мужичка. – Таперь, ежели какая заминка али чего исчо, ты в Казенном приказе враз к дьяку Меньшому-Булгакову. Коли шибко много потребно, тут, знамо, ко мне, а ежели так – сразу туда.
– Ежели так – это до скольки ж рублев, государь? – сразу уточнил въедливый (хотя иных финансистов, наверное, и не бывает) дьяк.
– До… – протянул Годунов и решительно махнул рукой. – До тысячи.
Челюсть у Меньшого-Булгакова отвисла, а глаза съехали к переносице.
– И без указа государева, без твово повеления, просто взять и отдать, ежели затребует? – пролепетал он жалобно, не веря своим ушам. – А ежели он…
– Не ежели! – рыкнул Борис Федорович. – И не он. Кто иной – да, поверю, а он – нет. И… не просто, а расписку с его взяти. – Но тут же, положив мне руку на грудь, с усмешкой пояснил: – То не для того, что не верю, а чтоб они сами тысчонок десять в первый же месяцок не поимели да опосля на тебя кивать не учали.
– Одначе цельная тыща… Не много ли? – Дьяк оказался настойчив.
– Ты лучше в бумаги его залезь да погляди, яко он в них кажную полушку прописал – кому, за что, да когда уплочено. Заодно и поучись, яко надобно – там у него младень разберет, что к чему, – посоветовал Годунов, но тут же констатировал: – Хотя да, вам же чем тяжельше бумагу составить, тем лучшее – чтоб никто ничегошеньки не понял, а рыбку, известно, в мутной воде куда проще ловить, особливо ежели она серебрецом отливает.
– Обижаешь, царь-батюшка, – тихонечко вздохнул дьяк. – Я-ста отродясь…
– А ты отчего решил, будто я непременно о тебе речь веду? – хмыкнул Борис Федорович. – То о всем вашем крапивном семени сказано. А у князя Феликса Константиныча все инако, мочно сказати, вовсе напротив, потому как я с него спрос за деньгу даденную не учинял и даже не помышлял, и он о том ведал, ан все одно – прописывал расходы. Потому – совестливый и бога боится. Хотя, что это я, нашел кому о совести толковати. – И сокрушенно вздохнул. – Эх, мне б хошь чуток поболе таких, яко он, и я б куда спокойнее по ночам почивал… Ладноть, коль нет сапог, будем в лаптях хаживать. А словеса мои попомни. Ежели проведаю, что ему деньга занадобилась, а ты не выдал – в тот же день пожалеешь, что на свет родился.
