…Старая Воронцовская улица, что возникла ещё в далёком 13 веке, была частью Воронцовской слободы, и вместе с ней сгорела дотла при пожаре 1812 года. Вскоре после войны появилась новая. Улица отстроилась, разрослась – от дворянских усадеб Воронцовых-Дашковых до купеческих дворов.
В одном из них, в двухэтажном каменном доме и жила московская купчиха Владыкина – хозяйка большого «Белошвейного салона» на Кузнецком, набиравшая талантливых и трудолюбивых девушек-кружевниц со всей России.
Сани остановились у приотворённой калитки.
Штернер перенёс к крыльцу Татьянины сундучок и корзину.
– Спасибо за помощь… – она по-сестрински улыбнулась. – Будет возможность, заезжайте в гости.
– А вы жить тут станете?
– Купчиха обещалась матушке, что у неё.
– Тогда обязательно ещё заеду.
– Непременно приезжайте, господин Атаназиус… – произнесла Татьяна без всякого стыда, словно ангел с чистой душой и безгрешными помыслами. – Я ждать вас буду…
В ответ он внезапно обнял её и, не говоря ни слова, поцеловал.
Татьяна не отпрянула, не вскрикнула, лишь зарделась маленько и, взбежав на крыльцо, дёрнула что есть силы зависевший на цепочке бронзовый шар звонка.
Дверь тут же отворилась. На пороге стоял молодой человек приятной наружности, голубоглазый, в пшеничных усах. Одет он был в рубашку-косоворотку и в тёмные брюки, заправленные в сапоги, начищенные до блеска.
– Вам кого-с, барышня? – поинтересовался он с беспечной улыбкой, обводя её наглым взглядом с головы до ног.
– Госпожу Владыкину, – растерялась Татьяна. – Я по кружевному делу…
– Конечно-конечно! Милости просим-с. Откуда приехать изволили?
– Из Вязьмы.
– Знаю-знаю… Вы Татьяна Филиппова. Угадал?
Таня только кивнула.
– А я Алексей Михайлович – племянник Елены Владимировны и её управляющий. Ждёт вас весь день… – Он бросил взгляд на вещи, стоящие у крыльца. – Ваши?
– Мои.
– Входите, я занесу.
Управляющий сбежал с крыльца и легко взял в руки сундучок с корзиной. И только тогда посмотрел на Штернера, кивнул ему свысока и вошёл в дом следом за Татьяной.
В последний миг обернулась она на Атаназиуса. Тот ободряюще помахал ей ладонью и вернулся к саням. Дверь дома захлопнулась.
– В Воробейчиково? – ещё раз уточнил Никифор.
– Туда… – как-то внезапно грустно и устало ответил Штернер, усаживаясь в санях, которые вдруг стали для него излишне просторными.
Спустя полчаса они выехали за Рогожской заставой из города и помчались что есть мочи по широкой и пустой заснеженной дороге.
Никогда ещё Атаназиус Штернер не мчался с такой скоростью! В Германии быстро никто не ездит, кроме лекарей да пожарников. Лишь когда-то в детстве, сидя верхом на коне Бояне, Атаназиус ощутил, что такое скорость, когда деревья, летящие навстречу, мелькая, исчезали за спиной, когда не хватало воздуха, чтобы вдохнуть, когда иной раз невозможно было раскрыть глаза, и только радость бега и восторг полёта горячили сердце!..
– Держитесь, барин, покрепче! – прокричал ему, перекрикивая свист ветра извозчик. – Обещал за три часа доставить – за два долетим!
И, что есть силы, огрел вожжами своего Сивого:
– Вперёд, голубь ты мой!
…Ах, как же хитро и непонятно устроено Время!
То летит стрижом, то ползёт, словно муравей, то скачет, будто боевой конь, а то стоит себе, словно стог сена в поле. Иной раз, думаешь, что прошёл всего час – а глянешь на циферблат, батюшки! – часа три, не меньше! А иногда время движется, как цыганская кибитка – медленно, неспешно, тяжёлым облаком над землёй, и хочется поторопить, да вожжей таких не сыщешь. Если только убить время за картами или за кружкой вина, а лучше всего забыться крепким сном, чтобы когда проснёшься – уже наступило завтра, о котором столько мечтал.
Так думал Штернер, полулёжа в санях, глядя на чистое небо после снегопада, на голубую его даль, на белые облака, и грусть расставания с Татьяной постепенно покидала сердце.
Мысли повернулись в другую сторону, напомнив ему, куда и зачем он едет столько времени из Германии.
Вдоль дороги мелькали верстовые столбы. На них сидели чёрные вороны и громко каркали на своём «французском» вслед саням:
«Вор-ро-бейчиково, карр!.. Вор-ро-бейчиково, каррр!..»
Что ждёт Штернера там, в этой невзрачной на вид деревеньке, затерянной на Русской Возвышенности? Возвышенное или Низкое?… Куда так настойчиво спешит молодой книгоиздатель из Берлина? Какая тайна сопровождает всю его жизнь?
За ним, мой читатель! Главное, ничего не пропустить и не прервать нить событий. Набрось на себя мысленно тёплую шубу, надень рукавицы, надвинь на лоб шапку и – вперёд, за санями! Ещё мелькнёт на пути с десятка два верстовых столбов, а там, глядишь, за поворотом – и новая глава романа!
Печальный, трепетный и томный,
Назад, в отеческий мой дом,
Спешу, как птица в куст укромный
Спешит, забитая дождём.
Николай ЯЗЫКОВ
Поначалу Атаназиус считал верстовые столбы, затем, когда в глазах зарябило от берёзовых стволов, смежил веки и вдруг увидел своего маленького сына, сидящего у него на коленях…
…– Папа, расскажи новую сказку…
– Сам сочини, – поцеловал он Георга в затылок.
– Я не умею.
– А ты попробуй.
– Пробовал. Не получается…
– А давай так: сочини сначала что-нибудь ты, потом продолжу я, потом снова ты и опять я, авось, вместе и получится.
– Как братья Гримм?
– Почти что. Только мы с тобой не братья.
– Тогда как сын и отец Штернеры. Верно?…
Сын Георг был уже большой мальчик. Он умел читать, считать и даже немного писать. Что поражало многих взрослых, так это то, что читал он на двух языках – на немецком и русском. И говорил тоже на русском и немецком. Семейный врач Вилли Вайль не разделял родительский восторг, уверяя, что это слишком большая нагрузка на детскую психику, особенно если ребёнку всего четыре года. Эту же теорию разделяли с доктором оба дедушки Георга. Но, несмотря на все треволнения и запреты, мальчик рос умным и здоровым, с каждым днём прибавляя не только в весе, но и в разных знаниях, которыми пичкали его домашние.
– А как братья Гримм сочиняют сказки? – интересовался Георг у отца. – Сначала один сочиняет, потом другой?
– Они их не сочиняют, а собирают.
– Как это собирают? Как грибы?
– Можно сказать и так, – улыбнулся Атанахиус. – А вообще-то ездили они по городам нашей Германии, слушали, как люди рассказывают сказки и записывали их в свои записные книжки. Грустная сказка из Марбурга, весёлая из Бремена, волшебная из Касселя. Потом их обработали, облагородили и напечатали в типографии – так получилась самая большая книга немецких народных сказок…
…И Атаназиус вспомнил лето 1831 года, когда он лично встречался с братьями Гримм. Об этой встрече читатель узнает гораздо позже. Сейчас же «сивый голубь» повернул за последний поворот, и взору Штернера открылся деревенский пейзаж – два десятка тёмных бревенчатых изб, среди добела заснеженных берёз и тополей. За ними, в снежной дымке, стоял барский дом, с колоннами – не дом, а целый замок, с большим фруктовым садом вокруг, второго которого не сыскать – ни в уезде, ни в губернском городе, а может быть, даже и по всей Москве. По другую сторону дома раскинулся парк, с лебединым озерком и с разнообразьем резных беседок – от деревянных до мраморных.
Штернер даже присел в санях, чтобы в полной мере наглядеться такой красотой и нищетой одновременно. Осталось лишь спуститься с горы, и деревня, которая виделась ему во снах и в мечтах, станет реальностью.
«Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит…»
– вновь прочёл про себя Штернер Пушкина.
«Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит».
Наверное, эти строки Пушкин писал о речке Искре, что протекала через деревню Воробейчиково прямиком в уездный город Зуев. На правом берегу открылась берёзовая роща, полная в летнюю пору розовых подберёзовиков – «хоть косой коси», крепышей-боровиков, с бархатистыми шляпками, сладчайших ягод, гудом пчёл в малинниках, и с серебристым сиянием ландышевых колокольчиков, источающих по весне неземной аромат.
– Куда, барин?! – обернувшись, крикнул Никифор.
– За околицу! – так же криком ответил Штернер. – Останоовитесь у последней избы!..
Сани юркнули вниз, под гору, и через мгновенье уже неслись по главной и единственной улице Воробейчиково.
У старого колодца на них обернулись деревенские женщины в странных одеждах из тонкой ткани, напоминающие древнегреческие хитоны и плащи, собранные в пышные складки, пропущенные под левой рукой и завязаны на правом плече.
– Чего это они? – спросил изумлённый Никифор.
