– Ты, господин хороший, к вечеру на него погляди. Там на одеже не токмо кровь будет, но и прочего добра хватит. Известно, дело наше мясное, чумазое, вот и заляпался. Так ить он кажный божий день такой – и что ж, по-твоему, кажный день вашего брата режет?
Толпа одобрительно хохотнула, а бородач сразу приободрился.
Щур жестом остановил Дворжицкого, который открыл было рот, чтобы возразить, и хладнокровно заметил:
– А о том нам лучшее всего вопросить князя Федора Константиныча. – И повернулся ко мне.
Я коротко рассказал, как все было, избегая подробностей. Прибежали, потоптали, порубили, порезали и… убежали.
– И что, так никого и не запомнил? – усомнился Щур.
Получается, без подробностей не обойтись. Ладно, будут вам детали…
– Бороды у них были, – простодушно уточнил я, – а за бородами лиц я не разглядел. Да и не до того мне было. Мы к тому времени, считай, вдвоем против семерых стояли, так что некогда по сторонам пялиться.
– Стало быть, не разглядел… – протянул Щур и повернул голову в сторону мясника, красноречиво уставившись на его окладистую, аккуратно подстриженную бороду.
Блин, и как это я ляпнул не подумавши! Ладно, выкрутимся, какие проблемы.
– Точно, точно, – уверенно подтвердил я. – Здоровенные такие бороды. – И показал на Миколу. – Вон как у этого, только намного длиннее, аж до пупа.
– А одежа, князь? – Десятник разочарованно отвел взгляд от мясника.
– И одежу запомнил, – кивнул я. – В рубахах они были, в белых.
Ну да, удивительно точная примета. Если судить по ней, то преступников нечего и искать – вон они. Прямо тут же хватай половину толпы и в кутузку. А потом еще треть Москвы туда же.
Но не мясника.
Микола тут же уставился на свою и, удовлетворенно крякнув, выпятил грудь, как будто Щур и без того не видел, что на нем рубаха блекло-розового цвета.
– И боле ничего? – спросил меня Щур, но, судя по тону, он уже ни на что не рассчитывал.
– Штаны… разноцветные, – пожал плечами я, но, скосив глаза на бородача, на всякий случай «вспомнил» еще одну деталь: – Сапоги на одном приметил. Синие вроде… Или зеленые…
Микола невольно взглянул на желтые носки своих сапог, еще раз крякнул, приосанился и, бросив в мою сторону благодарный взгляд, уверенно обратился к Щуру:
– Ты б князя хошь пожалел. Зри, Федор Константиныч еле-еле на ногах стоит. Вона, рукава все в кровушке, кою эти опыри с него пустили. Мне-то как, сказывать тебе, яко оно все было, али тебе любо и далее про порты с рубахами слухать?
Толпа засмеялась, а десятник, поморщившись, сухо ответил:
– Мне все надобно. Так что там с твоей братаничной далее стряслось?
– Стало быть, ухватил князь стервеца оного за руку, повернул к себе и сказывает: «Ах ты ж, поганец ляшский! Мало того что ты на святую Русь приперся, дак тебе ишшо и баб наших подавай! А вот же не бывать тому, латин ты гнусный! – И Микола в порыве энтузиазма даже притопнул ногой.
Толпа слушала, продолжая отзываться одобрительным гулом на каждую фразу, якобы произнесенную мною.
Я тоже был весь внимание. Еще бы, вроде про меня, а вроде…
Ну дает мужик! Ему бы не мясо рубить, а книжки писать!
Это ж какой талантище пропадает – прямо тебе Белянин, Злотников, Пехов, Громыко и Зыков, причем все пятеро в одном флаконе. Я бы перечислил и больше – Микола этого вполне заслуживал, – да не упомню.
Далее было повествование, как царевич Федор Борисович Годунов на полпути в Кострому, озаботившись безопасностью москвичей, решил отправить меня обратно в столицу доглядеть за вражьим латинским племенем, кое ныне ее заполонило…
Рассказывал Микола вдохновенно, с выражением, ногой притоптывал все чаще, но Щуру наконец надоело слушать, и он хмуро перебил:
– Ты не о словах – о деле сказывай.
Жаль. На самом интересном месте.
Очень хотелось узнать, что там я еще наговорил после того, как в подробностях поведал шляхтичу, почему правильная вера только православие, а все прочие хуже басурманской, и что там еще мне поручил престолоблюститель.
Впрочем, ничего страшного. Сегодня, а лучше завтра к вечеру расспрошу своих бродячих спецназовцев, и они в стихах и красках расскажут то, что услышали о небывалом героизме князя Мак-Альпина в деле защиты сирых и убогих столичных жителей от наглых латин.
И усмехнулся.
Нет худа без добра. Мало того что получается реклама ближнего человека Годунова, так еще и утихнут рассказы о том, как я заботливо кормил с ложечки простого ратника, а то, если послушать народ, получится, что я не воевода у царевича, а какая-то нянечка в реабилитационном отделении больницы.
Стыдоба!
– А о деле особливо и сказывать нечего, – разочарованно заметил бородач. – Ну дал ему наш князь опосля в рожу поганую, вот и…
– И все? – уточнил Щур.
– А чего еще-то? Длань у Федора Константиныча богатырская, а душа до обидчиков православного люда зла, так что второго раза и не занадобилось. Тот сразу бряк и лег. Был стервец, а стал стерво[81]. Хлипкое нынче сучье племя пошло, – не утерпев, прокомментировал он мой удар, но после короткой паузы оживился, радостно «припомнив»: – Да-а, опосля он ишшо поведал моей братаничне. Мол, ты, Рыжуха, ничего теперь не бойся, гуляй по всей Москве смело, а ежели сызнова кака тварь латинская встренется да к тебе хошь пальцем притронется, ты враз ко мне беги, а уж я им за твою обиду не спущу! – И бородач, полыхая от праведного возмущения, вскинув с плеча топор, угрожающе погрозил им в сторону шляхтичей.
– Угомонись, Микола! – резко перебил его Щур. – Ты ж, чай, не бахарь[82], а мясник, потому неча тут заливать. – И кивнул в сторону Пожара. – Вона уже и сам государь спешит, так что шел бы ты отсель подобру-поздорову, да прочих с собой захвати… окромя девки…
Я обреченно вздохнул, глядя на несущуюся во весь опор кавалькаду всадников, и сокрушенно подумал, что навряд ли у меня получится сегодня или завтра расспросить спецназовцев о славных деяниях князя Мак-Альпина.
Заодно сделал в памяти зарубку, дабы не забыть сказать палачам, чтоб они отвели мне на правах старожила ту же самую камеру, из которой сегодня выпустили. Там и соломы побольше, и тюфячок ничего, если только утащить не успели, да и вообще, привык я уже к ней…
Глава 29
Последний защитник
Прибывший Дмитрий лишь после разговора с Дворжицким и выяснения обстоятельств случившегося у Щура соизволил обратить на меня внимание, и первый вопрос, который он мне задал, был о том, когда же я наконец угомонюсь.
Ответа он не ждал, поскольку сразу же последовали и другие, произнесенные вполголоса, чтоб, кроме меня, их никто не услышал:
