А наши герои вели себя более чем легкомысленно. Но легкомысленным их поведение выглядело в иной, чем признавали они, системе нравственных координат. Не следует забывать, что все четверо принадлежали к первому послевоенному поколению и юность их пришлась на годы с совершенно особенной нравственной атмосферой, которая не походила ни на ту, что существовала предыдущие сорок лет, ни на ту, что опустилась на страну в конце шестидесятых. Но им и их ровесникам хватило и пяти-шести лет, чтобы навсегда приобрести иммунитет и к тщательно срежиссированному бескорыстному энтузиазму, и к циничному прагматизму последующих десятилетий.
Не зря среди их первых взрослых книг были Хемингуэй, Ремарк, Камю, Эренбург, Катаев, Солженицын, они читали наизусть стихи Евтушенко и Когана, слушали и пели сами песни Окуджавы, Городницкого, Галича, безошибочно ответили себе на прозвучавший из самых высоких инстанций вопрос: «Для кого поет Высоцкий?»
И, разумеется, даже «свой путь земной пройдя до половины», они так и не научились говорить и поступать «как положено» и «как принято».
Вполне можно предположить, что на месте наших героев могли бы оказаться совсем другие ребята. Лет на пять-шесть помоложе. Лучше приспособленные к сложностям жизни. Отчетливо знающие, где и как себя вести. Твердо помнящие, что советскому журналисту за границей нельзя вместе с повстанцами переходить границу сопредельного государства, пусть и с фашистским режимом, и уж упаси бог даже под страхом смерти брать в руки оружие, да еще и фотографироваться в таком виде. Что военному моряку нельзя намекнуть старшему по званию дураку, что он дурак, а моряку торговому нельзя привести в иностранном порту в свою каюту бывшего царского мичмана, поить его «Столичной» водкой и заводить для него пластинку «Старинные вальсы и марши». И что безусловно нельзя выступать с разгромной речью на защите диссертации любовницы сына замминистра…
Уж эти-то ребята приняли бы безукоризненно правильные и идеологически выдержанные решения при встрече с любыми пришельцами. (При условии, что пришельцы захотели бы иметь с ними дело.) Но даже и при таком условии у нас получилась бы, как говорится, совсем другая история.
Следующим утром, когда Шульгин и Левашов еще спали, утомленные приключениями, Новиков вышел на освещенный солнцем обрыв, сел на краю, свесив ноги в бездну, и задумался.
Мысли его обратились к событиям недавнего времени, к Ирине, которая по-прежнему, если верны расчеты Левашова, спит сейчас в ленинградской квартире Воронцова. Потом он стал думать и о самом Воронцове, который, несмотря на три прожитые бок о бок недели, оставался для него если и не загадочным, то не до конца понятным человеком. Биографию его Андрей знал практически в деталях, но интересовала его сейчас не биография.
Присутствовал во всех его словах и манерах неприятный привкус тайны, которую Новиков чувствовал, но не мог отчетливо осознать. За работой они говорили в основном о работе, в свободное время — о чем угодно, и всерьез и в шутку планировали будущее, анализировали настоящее, спорили по мировоззренческим и нравственным проблемам.
Мыслил Воронцов четко, остро. Новиков даже употребил термин — пронзительно, очень часто цитировал Салтыкова-Щедрина и цитаты тоже подбирал злые и резкие, но это как раз Андрея не удивляло, к кому и апеллировать в наши дни умному человеку, как не к Михаилу Евграфовичу, самое сейчас для него время. Сегодня он актуальнее даже, чем в момент публикации.
Испытанные психологические тесты не давали ожидаемого результата, отвечал на них Воронцов так, что вместо выводов получалась полная ерунда. Прямо тебе не Воронцов, а Швейк с высшим военно-морским образованием.
И еще Новикова задевала позиция Левашова. Старый друг вел себя так, словно его забавляло создавшееся положение и сам он знает гораздо больше, чем говорит, но по неизвестным ему причинам не хочет своим знанием поделиться.
Но такое положение дальше терпеть невозможно. Предстоящая жизнь на Валгалле не допускает неясности и недомолвок. Вот ведь с Берестиным отношения наладились, смешно сказать — даже особого рода внутренняя близость образовалась, и отнюдь не потому, что существует Ирина, раньше у них именно на этой почве холодок чувствовался. А сейчас выяснилось, что они с Берестиным очень хорошо друг друга дополняют. Вот и с Воронцовым пора уточнить позиции…
Позади захрустел песок, и Новиков, обернувшись, даже не удивился. Воронцов же, подойдя, улыбнулся радостно, словно бог знает сколько не виделись, сел рядом, вытащил из кармана уже набитую трубку, подчеркнуто тщательно ее раскочегарил. Табак он теперь курил совершенно немыслимый по аромату.
— Замучил я тебя, компаньеро Андрей, — сказал он, словно читая в душе Новикова. — Совсем ты извелся. Что я, кстати, Олегу и предсказывал, когда он меня собрался с вами знакомить. Только не с той стороны ты замок ковырял. Никаких тайн психики во мне не имеется. Все, что есть, — на виду. В одном ты прав — не все я вам говорил и не с улицы к вам пришел. Была и у меня история, ничуть не хуже вашей, а во многом прямо-таки один к одному. Даже смешно. Послушай, а потом вместе обсудим, что, как, зачем и почему…
— Ну и как ты себя после всего чувствуешь? — спросил Новиков, когда Воронцов закончил свой рассказ.
— Да в общем нормально. Сплю по крайней мере спокойно. Это, наверное, в молодости такие вещи обостренно воспринимаются… Если ты войну имеешь в виду. А остальное… — Воронцов пожал плечами.
— Теперь все усложняется еще на порядок, — сказал Новиков. — А в остальном наше положение становится даже выигрышнее. Союзники у нас теперь мощные — есть на что надеяться. Но вот что мне непонятно, так эти самые совпадения. Отчего они именно такой сценарий закрутили? Фантазия бедная или как?
— Знаешь, я не удивлюсь, если у них действительно «бедная фантазия». Как говорил один мой товарищ: «Увы, это правда. Придумать можно было и поинтереснее».
— А чего ж ты так долго молчал? — спросил Новиков. — Не доверял нам?
— Об «не доверял» не может быть и речи. Просто присматривался. Ирина меня ваша смущала. Чего это она вдруг флаг сменила? Перебежчик — ему тоже причина нужна. Хоть идейная, хоть шкурная… А она же не абы кто, лицо доверенное и подготовленное. Возьми опять же военные аналогии. Кто перебегал — пехота, рядовые все больше, офицеры — редко, а чтоб кадровые разведчики — такого и не слышал. Да и то наши примеры — в пределах одной расы и близких исторических формаций…
— Ну, не скажи, — возразил Новиков. Область чистой теории его устраивала, потому что уводила разговор от личности Ирины и подлинных причин ее перехода в лагерь землян. — Были в истории еще и не такие случаи. И на нашу тему тоже. Вспомни, к индейцам европейцы жить уходили в поисках справедливости и нравственной чистоты, к полинезийцам — Джека Лондона читай, Стивенсона и тому подобное.
