— Сам, — кивнул я. — Родом я из Рима, а прозываюсь князем Константино Монтекки. Здесь, на Руси, я по торговым делам. Одежу… — И остановился, опешив и растерянно глядя на странную реакцию сидящего, который не просто хихикал или смеялся — закатывался от хохота.
Кое-как успокоившись, на что ушла минута, не меньше, и, вытерев выступившие слезы, он ехидно заметил:
— Не знаешь песни, так и не затягивай. А я, стало быть, с Угорщины[6], и звать меня не Никита Данилович, а какой-нибудь Иоганн.
— Иоганн — имя немецкое, — вежливо поправил я. — А на Угорщине чаще встречаются Ян и… — Как назло, на ум ничего не приходило. — И другие имена, — вывернулся я.
— Слыхал звон, да не ведает, где он, — сочувственно вздохнул Никита Данилович и пояснил: — Ян — то у ляхов. Эх ты, фрязин недоделанный. Думал бы допрежь того, как говорить. Не по себе дерева не руби. — И, глядя на меня, задумчиво протянул: — Плетей, что ли, ввалить?
— Не надо плетей, — возразил я. — А сказанное мною может подтвердить Пров Титыч, с которым мы вместе ехали до Костромы.
— Это я ведаю, — кивнул Никита Данилович. — И то, что ты в пути купчишку одного обобрал, тоже ведаю. Обсказали уже. И как ты сюда под его видом пробрался, донесли. Жалость, какая — не удалось вам его пришибить до смерти, недосмотрели.
Я вытаращил на него глаза, недоуменно пролепетав:
— Кого не пришибли?
— Купца иноземного, — терпеливо повторил Никита Данилович и участливо посоветовал: — Надо было вам поначалу в ларец его заглянуть да грамотку оттуда извлечь, а уж потом за другое лихое дело браться. Что ж вы так-то?
Кто может выступать в роли этого купца, я догадался, равно как и о причине этого — не успел сбежать. Оставался пустячок — доказать, что я это я, а он это он. Только как?
— А свод с купцом этим можно? — попросил я, хотя, честно говоря, и сам толком не понимал, зачем он мне.
— Он еще вчерась поутру в дорогу засобирался. К тому ж сказывал, что в зенки твои поганые глядеть уж больно для него отвратно, а потому просил ослобонить его от такого. Да и недосуг ему. Он и так уже, доброе дело делаючи, пострадал чрез вас.
— Какое еще доброе дело?! — возмутился я.
— А то не твоего ума, — сердито отрезал Никита Данилович. — То одних Годуновых касаемо.
— Не моего ума… — протянул я, напряженно размышляя, откуда мне знакомо имя и отчество средневекового следователя, и вдруг меня осенило.
Ну точно. Ведь Аксинья Васильевна получила вечером весточку, что к ее болезному супругу уже выехал Никита Данилович вместе с сыном Степаном. Значит, передо мной сидит Годунов. Если бы моя голова не была занята поисками скорейшего выхода из недоразумения, в которое я угодил, то я бы догадался об этом гораздо раньше, еще, когда он сам в начале разговора назвал себя, но… Что ж, теперь моя задача оправдаться облегчается. Тогда все просто как дважды два.
— А доброе дело — это то, что он мальчишку вез? — уточнил я. — Так ведь это я его вез. И Пров Титыч подтвердить может.
— Хитер ты. — Никита Данилович восхищенно покрутил головой. — Я тут уж три года губным старостой, а таких вертких татей не встречал. Сразу видать, не из простых будешь. Не иначе, как и впрямь сынок боярский. Тока вот умных людей провести надобно поболе ума, чем у тебя. Как ни вертись, а все не упомнишь, вот и даешь ты промашку за промашкой. То на именах угорских, теперь вот на купце.
— Какую еще промашку? — не понял я.
— Ну как же, — усмехнулся Никита Данилович. — Ведь ежели бы ты и впрямь ехал с ним бок о бок, яко равный, нешто стал бы его с «вичем»[7] называть. Да нипочем. Он для тебя Пров Титов был бы. Ну а коль к нему нанялся — дело иное. Знамо, к хозяину надобно подходить со всем одолжением. Ну а тут по привычке и ляпнул.
«Вот тебе и еще один прокол, — мрачно подумал я. — И самое обидное, что ведь знал, как надо называть купца, прекрасно знал, просто решил, что тебе так удобнее, потому что привычнее. Ну и купцу приятно — он же весь цвел, когда ты его так называл. А теперь тебе твои привычки выйдут боком, и поделом. Нет чтоб как все люди…»
— И купчишку оного ты потому на свод просишь, что ведаешь — никто за-ради поганого татя за Провом Титовым на Сухону посылать не станет, — констатировал Никита Данилович. — А назвался ты ему при найме Васяткой Петровым, да мыслю я, и тут у тебя утайка. Но ничего, сведаем имечко доподлинное, — угрожающе пообещал он. — Ныне, можа, и промолчишь, вытерпишь, а к завтрему непременно поведаешь. Каков дядя до людей, таково и ему от людей, а что покушаешь, тем и отрыгнется.
— Свод с ним устроил бы и сразу увидел, что он ни одного языка не знает, — твердо заявил я, хотя на душе скребли кошки.
Еще бы. Если у этого губного старосты найдется хоть один человечек, который шпрехает по-английски, то дело закончится тем, что он уличит в незнании нас обоих. На этом все и закончится. Конец фильма под названием «Жизнь». Моя жизнь.
«А может, начнется, — тут же возразил я себе. — Ладно, тать их не знает, а купец? Получается, что на очную ставку пришли сразу два татя и ни одного купца. Должен заинтересоваться, обязательно должен. Да и в личности его усомниться тоже должен. Хотя да, остроносый уже уехал. Теперь ищи ветра в поле. Или удастся догнать?! — затеплилась в моей душе надежда. — Только как же его убедить, что надо организовать погоню за этим козлом?»
Но мои надежды развеялись в прах гораздо раньше, сразу после его слов:
— Так ведь я тоже на иноземном ничего не ведаю. Да и Ярема с Кулемой тако же. Потому и не будет свода, ибо прока я в нем не вижу. Ты свое гыр-гыр-гыр скажешь, он — свое, а потом каждый примется утверждать, что он, верно, говорил, а другой нес околесицу. А мне-то все одно невдомек, — развел он руками.
Логика была. Но я не сдавался.
— А про ворона он тоже сказывал? — поинтересовался я.
— Это который тебя изловить подсобил? — уточнил Никита Данилович. — Да про него вся Кострома говорит. Лихо он тебя пымал, ой лихо.
— А где сейчас птица, не говорил тебе этот купец?
— Так выпустил он его в благодарность за подмогу.
— А давай так сделаем, — предложил я, лихорадочно прикидывая в уме, как лучше все состряпать. — Ты людишек пошли вдогон, чтоб его вернули, а мне дай чугунок на ночь, и я ворона позову. Он прилетит и…
Снова в зрительном зале раздался нездоровый гомерический хохот, хотя актеры исполняли трагедию.
— Речист, да на руку нечист. Я о таком и слушать боле не желаю, — заявил Никита Данилович. — Ум есть сладко съесть, да язык короток. — И кивнул кому-то позади меня.
Я и опомниться не успел, как чьи-то здоровенные руки охватили меня, с маху кинули на лавку, отчего я едва не выбил передние зубы, и больно заныли ребра, а меня уже привычно вязали и задирали рубаху на спине. Сверху донесся скучающий голос Никиты Даниловича:
