— Что ты?
— Мигрень, устал от бумаг. Пожалуй, буду без тебя отменно гулять вечерами, — он улыбнулся, — в Медоне охотились короли.
«2.VIII. 10, Rue de Grenoble. Dr. Lacasse.
12 p. m. Ds. Tuberculosis. Un mois!» 87 — прочла я в его записной книжке месяц спустя.
Я воздержусь от подробностей, конец наступил через три недели, в мое отсутствие, как того и хотел Сережа. До последней недели своей жизни мой муж не прекращал работать.
Вот, собственно, и все, Женя. Прощайте, и храни Вас Бог!
3-й день сентября 1921 года».
Анастасия Ржевская,
урожд. кн. Мстиславская.
ЭПИЛОГ
1925 год. Туруханский край
Очаровансоблазнами жизни,
Не хочу я растаять во мгле,
Не хочу я вернуться к отчизне,
К усыпляющей мертвой земле…
…Ноги в разбитых сапогах проваливались в тонкий мох — каждый шаг был мучительно труден.
Пусть высоко на розовой влаге
Вечереющих горных озер
Молодые и стройные маги
Кипарисовый сложат костер…
Эта спасительная привычка не давала сойти с ума уже несколько лет. Если бы знать раньше… Надо было учить наизусть Евангелие. Надо было все учить наизусть. Эти мысли грызли часто — но не теперь… Теперь было уже давно не до мыслей — стихи продолжали звучать где-то внутри, как бы сами, все отдаляясь и отдаляясь.
И покорно склоняясь, положат
На него мой закутанный труп,
Чтоб смотрел я с последнего ложа
С затаенной усмешкою губ…
Боль в груди становилась все невыносимее… Андрей Шмидт шел, закрыв глаза от усталости и слепящего гнуса, чувствуя, как с каждым шагом тяжелеет тело, как смачивает корни волос обильный пот озноба… Это тоже было привычно — закрыв глаза, идти в мертвом ходе колонны… Этот ход Андрей чувствовал телом — тоже уже давно.
И когда заревое чуть тронет
Темным золотом мраморный мол,
Пусть задумчивый факел уронит
Благовонье пылающих смол…
Под грязной одеждой было знобяще липко — озноб приходил на смену невыносимому недавно жару…
Выросший в семье врача, Андрей еще несколько недель назад понял, что поврежденное ребро затронуло легкое (само по себе ребро начинало уже срастаться — сразу же натуго перевязанное чем попалось под руку) и что пошедший процесс в условиях этапной перегонки не сможет не довести дело до конца… Да и если бы даже случилось чудо — если бы оказаться сейчас на операционном столе в лучшей клинике, и то надежд на спасение было бы очень немного: цвет постоянно набивающейся в рот мокроты говорил о гнойной форме плеврита… От этого не спасают даже врачи. Андрей понимал это — таившаяся в нем неукротимая воля к жизни была слишком трезва и ясна, чтобы препятствовать этому пониманию…
И свирель тишину опечалит,
И серебряный гонг запоет
В час, когда задрожит и отчалит
Огневеющий траурный плот…
Мох сменился трактом — идти стало легче, но Андрей этого не почувствовал. Им владело странное ощущение: как будто если бы он шел сам, а не был бы включен в равномерный ход колонны — он упал бы уже давно, очень давно…
Упасть? Как легко упасть лицом в прохладный мох — а дальше конвойный пустит пулю в затылок, а может быть, даже и не пустит. Упасть? Нет! Еще один шаг… Второй… Третий…
Словно демон в лесу волхований,
Снова вспыхнет мое бытие,
От мучительных красных лобзаний
Зашевелится тело мое…
— Что за дыра растреклятая? — Хриплый голос идущего рядом доносился как будто издалека, он был гораздо дальше звучавших стихов.
— Кажись, Туруханск… Тоже город — две улицы косых да церква. Тут все такие…
И пока к пустоте или раю
Необорный не бросит меня,
Я еще один раз отпылаю
Упоительной жизнью огня.
— Туруханск…
…Колонна медленно, как широко разлившаяся река, текла по съеденному кое-где мхом дорожному тракту: мелькали обросшие, одинаковые своей изможденностью лица и лохмотья арестантских одежд… Колонна текла медленно, похожая на нескончаемую реку.
Комсомолец Лешка Дроздов придержал лошадь и закурил: головы и плечи людской реки потекли мимо… Люди брели, устало глядя под ноги, — мелькнувшее поднятое лицо обратило на себя внимание Дроздова.
Этого парня Лешка запомнил и раньше — в нем невольно приковывало взгляд жесткое неподвижное выражение, как маска врезавшееся в лицо, и всегда шевелящиеся, шепчущие что-то губы… Сейчас эти губы не шевелились — они были полуоткрыты, глотая воздух… При взгляде на изможденное лицо арестанта казалось, что идет дождь, — прозрачные крупные капли появлялись и стекали по нему тонкими, исчезающими в неровной юношеской бородке струйками: не сразу становилось понятно, что это — холодный пот.
Лешке Дроздову было без двух недель восемнадцать — в год революции ему было десять лет… Это было чертовски обидно, но не смертельно: им не раз объясняли то, что врагов хватит и на них — недобитой сволочи еще полно… Лешка, как и многие комсомольцы красноярской ячейки, не понимал одного: Аля чего нужны эти пересылки и лагеря — неужели нельзя покосить всю сволочь разом?.. Лешка был комсомольцем нового времени, но он не чувствовал, что уступает в чем-то старшим — ведь и он ежедневно боролся с врагами, так же, как и они в его годы. Комсомолец второго поколения, он не отдавал себе отчета в том, что ни разу в жизни не смотрел в глаза вооруженному врагу… Гордясь умением обращаться с оружием, защищающий советскую власть комсомолец Лешка Дроздов изначально соединил в своем сознании понятие «враг» с представлением о безоружном и беззащитном человеке… Не сам по себе — точно так же принимали борьбу Мишка, Левка, Катька и все остальные комсомольцы красноярской ячейки… Холерическая возбудимость первого поколения сменялась уверенной жизнерадостностью второго…
Лешка усмехнулся, подумав о Катьке — настоящей девушке нового, освобождающего из-под мирового ига капитала мира: решительная, как взмах садовых ножниц, отхвативших ее толстую каштановую косу, уверенная и не знающая усталости, она всегда и во всем шла впереди других — арестовывали ли «за агитацию» собственного дядю-бакалейщика, проводя ли ревизию библиотеки (все, что казалось «буржуйской» литературой, решено было изъять на растопку и самокрутки), выплясывая ли на вечеринке, говоря ли на митинге… С Катькой было просто — она, по собственному выражению, знала, «откуда берутся детки», и никаких этих буржуйских штучек в ней не было…
Через месяц Катька будет ждать его в Красноярске. Еще через месяц! Скорей бы уж хоть Туруханск…
А этот до Туруханска не дойдет… Явно не дойдет… Лешкина рука сама потянулась к кобуре: ему нравилось лихо, с седла, пускать пулю в выбившегося из сил арестанта: было в этом что-то революционное… Эх ты, дьявол, нет… Нельзя… На последней ячейке продергивали как раз за это — Дроздов, дескать, чуть не по воробьям палит и не бережет государственный патрон… И Катька зубоскалила первая… Конечно, тренироваться в стрельбе надо, но Лешка знал, что злоупотребляет расходованием патронов из удовольствия пострелять… Нет, ни одного не израсходовать за этап — и бросить это небрежненько Катьке в лицо по приезде… Так-то, дескать…
