— Истинно, истинно мелю, дружище. Нет, в самом деле, это же надо такому случиться — в свои тридцать два года влюбился, как мальчишка. Должен признать, я ошибался, полагая, что уже знаю тебя, как облупленного. А в последние два дня ты вообще ведешь себя донельзя странно — то и дело приходишь в смятение, смущаешься по любому пустяку, то бледнеешь, то краснеешь… Вот и сейчас побледнел… Впрочем, довольно пустой болтовни. Вскоре мы будем на месте, там ты и увидишь свою Елену. А мне еще надо потолковать с Монтини. Вчера вечером этот негодник вывел меня из себя, и я его хорошенько поколотил, так, может, сегодня он будет поразговорчивее.
С этими словами Эрнан придержал лошадь и обождал, пока с ним не поравнялся Этьен.
— О чем задумался, приятель? — доброжелательно спросил он.
Этьен поднял на него свои красивые черные глаза, подернутые туманной дымкой грусти.
— Да так, господин граф, ни о чем.
— Э нет, дружок, не пытайся провести меня. Все твои мысли мне предельно ясны, и я могу читать их с такой же легкостью, как открытую книгу. Ты думаешь о Бланке, думаешь о том, как ты несчастен, ты жалеешь сам себя. Ведь я не ошибаюсь?
Этьен промолчал, глядя вдаль бездумным взором.
— Негоже мужчине жалеть себя, — вновь заговорил Эрнан, так и не дождавшись ответа. — Это недостойно мужчины, любого мужчины. А тем более мужчины, которого любила такая исключительная женщина, как Бланка.
— Она никогда не любила меня, — хмуро возразил Этьен. — Она просто использовала меня, чтобы немного поразвлечься. А я, глупец, поверил ей.
— Вот именно, ты глупец. Глупец, что думаешь так. Ты, кстати, не задавался вопросом, почему я взял тебя с собой?
— И почему же?
— Чтобы ты не мозолил ей глаза. Именно ей, а не Филиппу. Сейчас Бланка чувствует вину перед тобой, и я не хочу, чтобы ты своим несчастным видом растрогал ее, чтобы она начала жалеть тебя, потому что если женщина жалеет мужчину — дело дрянь. Когда-нибудь ты понадобишься Бланке. Рано или поздно настанет момент, когда ей будет нужен человек, которого она любит и уважает, беззаветно преданный ей и любящий ее, готовый поддержать ее в трудную минуту жизни. Ты хороший парень, Монтини, и Бланка сможет полностью положиться на тебя — если, конечно, к тому времени она не перестанет любить тебя и уважать.
— Глупости! — вяло отмахнулся Этьен. — Она презирает меня. Вместе с Коротыш… Они вдвоем с Красавчиком смеются надо мной.
Эрнан сплюнул:
— А чтоб тебе пусто было! Ты вбил себе в голову эту чушь лишь затем, чтобы еще больше жалеть себя. Отверженный, презираемый, всеми гонимый — ах, какой необъятный простор для самоуничижения! Небось, тебе жутко приятно мучить самого себя, ты просто упиваешься своими страданиями, как пьяница вином. Боль приносит тебе наслаждение, а чувство унижения и обиды доставляет тебе какую-то противоестественную радость. Это безобразие, приятель, это недостойно мужчины. Вот я, когда… — Тут Эрнан прикусил язык, явно сболтнув лишнее.
Однако Этьен был парень смышленый. Он мигом сообразил, что имел в виду Шатофьер.
— У вас было совсем иначе, господин граф. Она вас не предала, она умерла. Вам легче.
Эрнан промолчал. Разумеется, ему было что ответить на это. Он мог бы сказать: «Да, ты прав, она не предала меня. Она до конца оставалась верной мне. Но и покончила с собой потому, что любила меня. Ты, парень, свободен — и перед Бланкой и перед своей совестью. А я — нет. Я должен хранить верность той, кого уже давно нет в живых. Она защитила свою честь своей смертью, и с моей стороны было бы бесчестием предать ее память. Так кому же легче, скажи? По крайней мере, ты можешь утешать себя тем, что Бланка твоя жива, что отнял ее у тебя не Гийом Аквитанский, а Филипп. Красавчик-Филипп. Коротышка…» Так ответил бы Эрнан, если бы ему вдруг вздумалось излить свою душу.
Но это было не в его привычках. Помолчав немного, он сдержанно произнес:
— Пойми, наконец, приятель, ведь я желаю тебе только добра…
— Да катитесь вы к черту со своими добрыми пожеланиями! — неожиданно грубо огрызнулся Монтини.
Эрнан тяжело вздохнул:
— По идее, мне следовало бы еще разок отдубасить тебя, но, вижу, это безнадежно. Тебя только могила исправит… Гм, могила, — пробормотал он себе под нос, пришпорил лошадь и вскоре догнал д’Альбре. — Несносный мальчишка! — поделился он с ним своими впечатлениями.
— Вот не понимаю, — пожал плечами Гастон. — К чему тебе лишняя забота? Оставил бы его под арестом и все тут.
— Чтобы Филипп во время моего отсутствия убил его? Нет, спасибочки! Монтини, конечно, виновен, не отрицаю, но он и так здорово наказан. Женщина, которую он безумно любит, бросила его, да и его младшая сестра несчастна в браке… Между прочим, тебе не кажется, что слишком уж много браков заключается не по взаимной любви: та же Матильда и Габриель, Анна Юлия и Филипп, Маргарита и граф Шампанский, Амелина и Симон, Бланка и граф Бискайский, подозреваю, что и Элеонора Кастильская не очень-то рада своему титулу королевы Италии, да и у тебя с Клотильдой… — Вдруг он осекся, изумленно глядя на искаженное гримасой боли лицо Гастона. — Что случилось, дружище? Тебе плохо?
— Клотильды уже нет, — сипло произнес Гастон, избегая взглядом Эрнана. — Она умерла.
От неожиданности Шатофьер резко осадил лошадь.
— О Боже! Когда?
Д’Альбре тоже остановился.
— В среду. А вчера утром ко мне прибыл гонец с сообщением о ее смерти.
— И ты все это время молчал?!
— Хотел было сказать Филиппу, но как раз тогда он места себе не находил из-за тех подозрений относительно беременности Бланки, и у меня просто язык не повернулся. Ну, а потом он был так счастлив…
— Сукин ты сын! — вскипел Эрнан. — Почему мне не сказал?
— Как это не сказал? Вот же я говорю тебе.
— Это сегодня. А вчера?
Гастон горько вздохнул:
— Ты предложил мне составить тебе компанию, и я боялся, что, узнав обо всем, ты передумаешь, уговоришь меня поехать в Тараскон. А я не хотел туда ехать, не хотел и оставаться в Памплоне, видеть наших, смотреть им в глаза. Я готов был бежать на край света.
— Почему?
— Потому что мне стыдно, Эрнан, — с неожиданным пылом ответил Гастон. — Потому что именно я виновен в смерти Клотильды. Симон каким-то образом прознал о моих планах насчет развода и написал Амелине — а та взяла и рассказала Клотильде. Это, конечно же, потрясло ее… — Он сглотнул. — У нее начались преждевременные роды… и она умерла… Они оба умерли — Клотильда и ее ребенок… мой ребенок… сын… Я так долго ждал сына, моего наследника… а он умер, так и не родившись… Из-за меня умер! — Гастон ударил шпорами лошадь и вырвался вперед.
Некоторое время Эрнан ехал позади. Когда, наконец, он поравнялся с д’Альбре, лицо у того было спокойным и сосредоточенным.
— А знаешь, Гастон, что это такое? Это совесть. Она всегда просыпается слишком поздно и в самый неподходящий момент.
Гастон ничего не ответил, как будто вообще не расслышал реплики Эрнана. А тот после минутного молчания задумчиво произнес:
— И все-таки странная череда смертей, ты не находишь? Все началось с короля Фернандо Кастильского, затем граф Байоннский с обоими сыновьями, виконт Готийский, виконт Иверо, святейший отец, Филипп-Август Французский, Филипп де Пуатье, а теперь вот и твоя жена.
— Каждую минуту кто-то где-то да умирает, — сухо произнес Гастон. — И я не вижу, чему тут особенно удивляться.
— Э нет, дружище, таки есть чему. Ведь все эти смерти так или иначе затрагивают меня — ну, точно мор какой-то пошел…
Возведенный на руинах римской крепости Калагуррис-Нассика замок Калагорра, родовое гнездо графов Иверийских, произвел на наших друзей удручающее впечатление. Роскошная внутренняя обстановка лишь подчеркивала царившую в нем удушливую атмосферу тоски и безысходности, делая ее совершенно невыносимой, доводя контрасты до полнейшего абсурда. Новоприбывшие не встретили здесь ни единой улыбки, ни одного радостного лица. Только три луча света было в этом мрачном царстве печали и запустения, три юные княжны — Елена, Диана и крошка Маргарита, — но и они предпочитали прятаться от постороннего взгляда за траурными одеяниями.
Граф Иверо не вышел даже поприветствовать гостей. Вместо него всем заправляла графиня Диана Юлия, дочь покойного императора Корнелия IX, тетка ныне царствующего Августа XII, высокая стройная сорокалетняя женщина, которую за страстное увлечение астрологией и алхимией (чем грешили многие отпрыски римского императорского дома) в Испании прозвали итальянской ведьмой. С гостями графиня была любезна, но сдержана; ее лицо не выказывало ровно никаких эмоций, и только внимательный наблюдатель, каким был Эрнан, мог заметить в ее взгляде затаенную боль.
