— Когда это он такое говорил?
— Да сколько раз… И в книге этой своей то же самое написал: на самом деле нас нет, уже нет, только мы никак не можем в это поверить.
— Не писал он такого… — я в тревоге заозирался в поисках «альбома», сообразил, что сам же спрятал его в сумку, а сумку засунул в рундук, на котором все еще спала Мумине. Ее не решились никуда выгрузить и так и возили с собой — благо, лежала себе девушка тихо и никому не мешала. И в параллель подумал, что да — не впрямую, но именно об этом и пытался сказать Петр, именно это и доказывал, и именно этим болел все последнее время. — Хотя…
— Я ведь не такая дура, как кажусь, — сказала Зойка. — Я книг прочитала, может быть, не меньше, чем он. Я стихов знаю столько… Мишка, ну — нельзя такими быть, как мы. Даже не то чтобы бесчувственными… мы ведь чувствуем, мы все чувствуем, но мы как… как… дети… — она вдруг с удивлением прислушалась к своему голосу. — Я не так думала, это само пришло… но, может быть, и правильнее вышло… Да, мы сегодня любим, а завтра деремся, а потом опять любим, а потом забываем… и все это без особого следа, и только страх настоящий. Все пустяки всерьез, а что такое по-настоящему, по-взрослому всерьез, мы и представить себе не можем. И вместе с тем… — она замолчала, прислушиваясь, и я тоже услышал далекий долгий крик — последний страшный разрывной крик, в котором отлетает душа еще до того, как придет сама смерть…
Мы выскочили из машины. Захваченную школу видно было в промежутках между стволами платанов, и за этими стволами стояли и сидели спинами к нам вооруженные гардемарины, но крик несся не со стороны школы, а наоборот — я оглянулся и увидел офицеров, отшатнувшихся от чего-то черного, бьющегося в пыли… странно, что еще до того, как подошел и все увидел глазами, я уже твердо знал, что это шофер, посланный с необязательными известиями, которые вполне можно было сообщить по телефону… которого я сам лишь десять минут как отпустил, срисовав четыре портрета главарей террористов…
Крик оборвался. И в наступившей тишине стал слышен хруст костей.
Скованный человек ломал сам себя.
Наверное, это длилось секунды, но показалось — очень долго. Потом разом все стихло. Когда мы подбежали, на земле неподвижно и мягко лежало нечто бесформенное, и только лицо, обращенное к спине, было неожиданно спокойным и добрым…
Отец только мельком взглянул на меня, потом приобнял Зойку за плечо и повел прочь.
— Это что же? — тупо спросил кто-то из офицеров. — Это они со всеми такое могут?..
— Да, — сказал я, повернулся и пошел вслед за отцом. Шагов через тридцать я их нагнал. — …ни на шаг от себя, — услышал я слова отца. — Поняла?
— Станет он меня слушать, — сказала Зойка. — Кто я ему?
— Кто бы ни была — а станет… От полицейского штабного автобуса бежал один из отцовых ребят — Павел.
— Командир! Вызывают на переговоры!
— Хорошо, — кивнул отец. — Начинай, а я понаблюдаю.
— Они требуют, чтобы был генерал…
— Банан им в жопу, а не генерал! Что за болтовня, Паша! Будто первый раз…
— Извини, Пан, но — иначе никак. Я уже язык омозолил, доказывая. Я понимаю, что ты не пойдешь… но, может, Хижняка пустить?
— Хижняка? Да он… хотя… — отец задумался. — А может, и пустить. Пойдем спросим. — Ты извини, но я уже спросил.
— И что он?
— Глотает какую-то дрянь. Говорит, чтобы там не сорваться.
— Тогда мне надо с ним предварительно поговорить…
Год 2002. Игорь
29.04. 11 час. 50 мин
«Девятый полк»
Итак, оставалось десять минут до срока, отведенного «псами» для принятия нами решения о начале переговоров, и ровно столько же до начала подготовленной мной операции по выводу заложников из захваченного здания. Операции авантюрной и оправданной только жутчайшим цейтнотом.
Я исходил из того, что мне противостояли, если так можно выразиться, теоретики и что настоящих практических бойцов — курдов или чеченов — среди них нет. А если есть, то мало. И не на первых ролях. Был, понимаете ли, в происходящем привкус полигона, который — привкус — меня беспокоил вот уже много дел подряд.
А значит — не пройдя жестокого военного отбора, они не все сориентируются под огнем. Может быть, я не прав, но все же придерживаюсь мнения следующего: умение уцелеть в бою — врожденное. Никакими полигонами и тренажами его не выработать. У кого чувство боя есть, к тому придет и все остальное. У кого этого чувства нет, к тому ничего прийти не успеет… И вот здесь, мне кажется, собрались обученные новобранцы.
С чего я это взял? Так, из воздуха. Из оттенков.
Если я ошибаюсь, то это будет мне очень дорого стоить.
Итак, карты сданы.
Двое моих лучших, Павлик Мартынчик и Юра Лохмачев, по древнему, давно недействующему канализационному туннелю — это же казармы, господа! солдатская же столовая! там же такие объемы эвакуации были! — пробрались в заброшенное бомбоубежище под этой самой столовой, ныне школой, и нашли вход. Судя по схеме, он ведет прямо в подвал, где держат заложников. Но верить этой схеме трудно, уже два раза мы ее ловили на неточностях. И все же, стараясь не шуметь, ребята открыли тяжелые двери и потрогали кирпичную кладку, которой заделан проем, — кажется, не слишком прочно. Во всяком случае, сквозь кладку хорошо слышна турецкая речь и плач ребятишек.
Ждать сигнала, ребята.
Еще двое наших, Матильда и Раис (за глаза — Раиса: слишком красив), впрягшись в ремни реактивных дельтапланов (взяты под честное слово в клубе моряков), ждут вон за тем домом. Им нужно четыре минуты, чтобы взлететь, развернуться и сесть на крышу школы.
Я и Гаврик — атакуем в пешем строю. Точнее, проводим наземную атаку.
Но до всего этого должно произойти еще немало драматических событий.
Ага. Вот машут флажком. А вот пошел Хижняк. Умница: никаких белых флагов. Просто идет — один — и все.
И только следом, шагах в двадцати, два офицера — в броне, но без автоматов.
От школы навстречу им — пятеро. Всматриваюсь. Двоих бедняга шофер нарисовал.
Причем так: вот этого усатого он указал у них первым и главным, а вот этого молодого хорька — шестеркой главного. Значит, трое, имевших дело с нашим шофером, остаются в здании и в переговорах не участвуют.
Грех было сомневаться.
Если я что-то понимаю, на переговоры пошел командир, но штаб — или некое идеологическое ядро — продолжает работать.
Они останавливаются шагах в трех друг от друга — Хижняк и эта пятерка — и молча обмениваются знаками приветствия. Хижняк козыряет, командир террористов кланяется, скрестив руки.
Я мог бы, конечно, слушать то, о чем они говорят… но это будет избыточная информация. Именно то, против чего я так долго борюсь. Есть знак, который Хижняк подаст, если сочтет, что штурм должен быть отменен. Вот и все.
