и будет знать…»
Подтаявший снег на одной из недалёких кочек зашевелился, рассыпаясь; из сугроба с кряхтением выбрался старый знакомец — одичавший маг Сатар. Подошёл, молча присел рядом.
Ветер тяжело и неумолчно гудел в еловых вершинах. Голые прутья берёз неприкаянно мотались, размешивая низкие облака. Чуть в стороне что-то хрустнуло, шумно упало, должно быть, ломкая сосновая ветвь не выдержала тяжести мокрого снега. Знакомые, множество раз слышанные звуки лесной непогоды.
Две сгорбленные фигуры сидели рядом. Потом Сатар шумно почесался и спросил:
— Тоже пришёл старика помянуть?
— Ты это о чём? — не понял Ист.
— Умер хозяин, — прошептал карлик, глядя янтарными глазами, в которых плавились слёзы. — Девятый день сегодня…
— Как умер?
Ист слышал невозможные, просто-напросто кощунственные слова и не верил. Хийси вечен, он не может умереть. Скорей весь земной круг опрокинется и утонет в океане, чем хоть что-то плохое случится с Хийси. И Ист произнёс твёрдо, со всей силой убеждённости:
— Не шути так. Этого не может быть. Он же бессмертный, его и убить-то нельзя. Он же бог, понимаешь?
— Понимаю, — покивал гном. — Бог. Бессмертный. А всё ж таки умер… убили его. С утра ушёл на битву какую-то, а вернулся — сам не свой. Лёг возле этой самой кочки, свернулся клубком и лежит. Лучше бы стонал, а то ведь — молча. Я было подошёл — он прежде подпускал меня к себе — утешить хотел, а он глаза открыл и говорит: «Не надо, отойди. Не видишь, убили меня… Лучше бы топором, всё не так больно. Уйди, — говорит, — добром прошу… не хочу тебя видеть…» Кому он это говорил? Мне, наверное, неумному. Я отполз недалеко, а он полежал немного да и растаял безо всякого следа, как не было. Я ведь понимаю, он и раньше исчезал неведомо куда, но тут совсем другое. Сердце у него разорвалось, да и старый он был, хоть и бессмертный…
Ист молчал. Почему-то этот бессвязный и ничего не доказывающий рассказ убеждал сильнее, чем самые неопровержимые доказательства. А Сатар продолжал говорить, запинаясь и дёргая головёнкой:
— Лес теперь без защитника останется, и здесь, и по всему свету. Вон чащоба какая, а я — один, разве справиться? Я прежде домой собирался, в Соломоники, думал диссертацию защищать, а теперь никуда не пойду. Я жизнь положу, чтобы волю хозяина исполнить. Я и прежде старался, следил, чтобы всё исполнялось как должно. А теперь — пропаду, но не отступлюсь. А то и просто умру на этом самом месте… — Личико Сатара сморщилось, и он добавил совсем тихо: — Я ведь знаю, что это ты его убил — другой бы не смог, для другого у хозяина сердце было закрыто. И я тебя не осуждаю. Он — бог, и ты — бог. Кто я такой, чтобы в ваши дела соваться? Мне просто хозяина жалко… Умер великий Пан!
И только тогда Ист поверил.
Бывший канонир Торп благополучно ушёл из Вальденбергского ущелья. К конце концов, на этот раз он не просто унёс целой голову, но и сохранил выданные казной куртку и башмаки, сберёг нажитые бранным трудом кёртлинги, кинжал, висящий на поясе, и кинжалец, скрытый под чулком. А убегая, сумел даже прихватить чью-то шляпу из плотного велюра с серебряным медальоном на тулье, изображающим обнявшихся Нота и Зефира. А это уже настоящее богатство, особенно в минуту очередного бегства.
Перевалив лесистый кряж, Торп очутился чуть не в самых диких краях Северской марки. Места эти оставались дикими просто потому, что никто из окрестных властителей не позарился на скудные сокровища болотистого края. Корысти с угрюмых лесовиков немного, а неприятностей они могут доставить преизрядно. Недаром лучшие ведуны и гадальщики все родом отсюда, и умеют они не только спрашивать судьбу, но и порчу на обидчиков наводить.
Порчи Торп не боялся, а судьба была ему ясна и без гаданий. Пристать куда-нибудь на несколько лет, прожить их, зная, что вскоре спокойствие лопнет как рыбий пузырь под башмаком, а потом снова идти искать мужицкое счастье. Где оно притаилось, счастье-то? Видно, так и придётся кружить, словно облетевший лист.
Здесь, хоть места и называются Северскими, не то что дома. В Снегарде, поди, уже сугробы по колено, а тут всё ещё осень, осины багровеют недоопавшей листвой, в траве призывно желтеют лисички, на кочках кровавятся капли брусники. И не поверишь, что где-то земля залита не ягодной, а настоящей кровью.
— Бяша, бяша, бяша!.. — донёсся из-за деревьев девчоночий голос, усталый и злой.
Босоногая девчонка в драном сарафанишке, с хворостиной в руке брела навстречу дезертиру, продолжая безнадёжно выкрикивать:
— Бяша, бяша, бяша!..
— Овца пропала? — догадливо спросил Торп.
— Коза! — плачущим голосом ответила девчонка.
— Козу найдём… — протянул Торп таким тоном, что всякому немедля стало бы ясно, что овцу найти пожалуй бы не удалось, а с козой проблем не будет. — Как зовут-то?
— Бяша и зовут.
— Да не козу, тебя.
— Меня — Тинда.
— Смотри, Тинда, земля мягкая, а следов нет. Значит, твоя Бяша тут не пробегала. Пошли обратно, где она у тебя паслась, посмотрим заново…
Часа через три, отыскавши пропавшую Бяшу в зарослях мелкого ивняка, они уже были добрыми приятелями. К тому времени совсем стемнело, только жёлтые козьи глаза светились поблизости. Тинда каким-то чудом находила путь, а может быть, тропка сама ложилась под ноги, с рождения топтавшие её, но вскоре впереди тускло засветился ещё один огонь: в избе на лесном хуторе, почти таком же, где некогда хозяйствовал ныне бездомный Торп, жгли лучину.
— Пришли, — радостно сообщила Тинда. — Сейчас мама меня пороть будет, что её ждать заставила, и за козу тоже.
— Так, может, я пойду? — спросил Торп, надеясь на отказ. — Где-нибудь в стогу переночую. А то тебе ещё и за меня влетит.
— Вот ещё. — Девчонку, казалось, предстоящая порка вовсе и не волнует. — При посторонних-то мама розгой шибко махать постесняется, так, мазнёт для острастки. А стогов ты ночью и вовсе не найдёшь, только в болоте увязнешь.
— Какие тут у вас болота, — ухмыльнулся Торп. — Ни мха, ни трясины — одна осина. В лесу канава, за ней коржава, а следом солоть — осоку полоть. Вот у нас болота, так это что-то. В три дня на лягушке не обскачешь.
Торп сыпал прибаутками, которых вдоволь наслушался за полсотни бездомных лет, а в груди стыл неистребимый холод. Даже если пустят погреться у чужого тепла, завтра всё равно придётся вскидываться и брести неведомо куда. Если уж в городе прижиться не удалось, то в
