Вот и сейчас речь шла о похожем мероприятии, правда — существенно более официальном. В записке Варенька Русакова осведомлялась о моём самочувствии и интересовалась, не захочу ли я принять приглашение (это я цитирую!) принять участие в скромном поэтическом и музыкальном вечере, который как раз и намечен в стенах их учебного заведения. В конце имелась приписка, в которой предлагалось обратиться за подробностями всё к той же Марине. Вот убей меня Бог — я так и не понял, зачем было обставлять этот процесс с такой загадочностью; видимо, я чего–то не догонял в плане местных понятий о романтике. А может — и в плане приличий. Кто его знает, как тут принято приглашать на дискотеки?
Вредина—Маринка, понятное дело, оказалась в курсе, и, стоило мне после ужина подойти к ней, она тут же выложила всё, не дожидаясь расспросов. К моему удивлению, в курсе был и Николка; но, видимо, из солидарности с сестрой а, возможно, руководствуясь всё теми же неведомыми мне понятиями о деликатности и конфиденциальности, — ничего не сказал заранее.
В общем, мне предлагалось прибыть на приём вместе с Мариной и Николкой (он, как сын преподавателя гимназии и брат одной из воспитанниц тоже был приглашён). В программе предусматривалась литературная декламация пения, и, в качестве вишенки на троте — танцы. Я уж принялся думать горькую думу о том, как буду выкручиваться — о местных танцах я имел представление разве что по «Лебединому озеру», как вдруг оказалось, что это ещё не самое пакостное из предстоящих испытаний.
Эти вечера придумывают весёлые ребята. И с фантазией у них, надо сказать, всё в порядке. Раз уж мы удостоены такой великой чести, что были приглашены, — заявила нам Маринка, — то нам придётся соответствующим образом подготовиться к предстоящему КВН–у. А именно: изобразить каку ни то сценку на двух–трех человек. Я впал в ступор, а Николка тут же пояснил: нужно найти либо кусочек какой–нибудь малоизвестной пьесы, или некие стихи с особым смыслом — и представить это почтеннейшей публике.
Пока я переваривал это сообщение, брат с сестрой с энтузиазмом кинулись к книжным полкам в кабинете Василия Петровича и тут же начали там ссориться, вытаскивая один за другим пыльные тома. А я сидел и тихо зверел. Ну не был я готов к подобной самодеятельности — хотя и в школе много и охотно играл в «английском театре» и не на последних ролях. А тут — почему–то робел; видимо, настолько прочно сидело во мне представление о высоком (в сравнении с нами, разумеется) духовном, культурном, театральном, наконец, уровне предков, что я и представить себе не мог, что буду с ними в этом тягаться…
После склоки, полной неподдельной экспрессии, Маринка вытянула, наконец, какую–то книжонку на — о ужас! — французском. Оказалась, что и она и кузен неплохо владеют этим языком; мои же познания сводились к «мадам и мусью», плюс несколько заимствованных от реконструкторов строевых команд. Что я и привел в качестве робкого аргумента, надеясь еще отвертеться от навязанной мне роли. Не вышло, да и не могло выйти: оказалось, что данное мероприятие планируется, вообще–то на четверых, и четвертой будет не кто иной, как Варенька Русакова; роль же её пакостная Маринка намерена списать и завтра, в гимназии передать подруге. Так что слушать меня не стали, Николка сел за стол, переписывать для меня текст… и тут я разозлился всерьёз.
— Так. А ну убирай эту галльскую пачкотню. — заявил я гимназисту. — у вас дома, или в гимназии найдутся какие–нибудь тряпки, чтобы изобразить царя, царевну и генерала в духе сказок Пушкина? А еще — Бабу—Ягу?
Марина с Николкой недоумённо переглянулись и хором принялись возражать. Требуемые костюмы, как ни странно имелись — в конце прошлого года Марина и её одноклассницы ставили для воспитанниц младших классов утренник, посвящённые как раз именно сказкам Пушкина; однако же тема эта никак не годилась для столь серьёзной и изысканной публики, как 13–ти летние гимназистки и их гости, и вообще, что за детство! Вот, если вы, Иван, немного послушаете и выучите роль… она, право же, совсем нетрудная…
— Вы меня выслушайте, хорошо? — пресек я эту болтовню. — Давайте договоримся так: я продемонстрирую вам маленький кусочек; а потом, если вы, глядя мне в глаза, скажете, что это не интересно — чёрт с вами, обещаю выучить эту лабуду хоть на французском хоть на марсианском.
Марина, слегка помедлив кивнула (Николка, уже предчувствуя подвох, с интересом уставился на меня) и я, встав посреди комнаты, начал:
— Вот из плесени кисель!
Чай, не пробовал досель?
Дак испей — и враз забудешь
Про мирскую карусель![15]
Примерно через четверть часа Ольга Георгиевна заглянула в комнату Марины. Не сделать этого она никак не могла — из–за плотно закрытой двери раздались такие взрывы хохота, что в столовой за стенкой чуть не попадала посуда. Когда возмущенная женщина распахнула дверь, намереваясь строго выговорить нарушителям спокойствия, перед её взором предстала совершенно неприличная картина: племянник буквально катался по полу и ржал — смехом эти дикие звуки никак нельзя было назвать. Ее же дочь буквально рыдала от смеха, вытирая глаза кружевным платочком и пытаясь выговорить сквозь приступы гомерического хохота:
— А ну.. как там.. повтори еще, про людоеда?
А герой веселья стоял опершись на стул и сам, еле справляясь с собой, декламировал:
— Будь на ем хотя б картуз,
Не такой бы был конфуз,
А на ем же из одежи
Ничаво, помимо бус!…
И через минуту к хохоту в детской присоединился тихий, но вполне даже зажигательный смех тёти Оли…
«— …и личины бесовские! Как около двери завозились, я сразу подошел и кричу: «Кто это там фулюганит? Сей же час городового позову, будет ужо вам!» — А дверь вылетела и полезли эти… в личинах…»
Иду в глубину аптечного склада. Разгром. Пронзительно пахнет медикаментами и спиртом. Под ногами хрустят осколки склянок, с жалобным треском лопаются какие–то пузырьки. У дальней стены, между парой высоких стеллажей стоит несгораемый шкаф. Он выпотрошен; массивная, с песчаной засыпкой дверь, валяется в стороне. Запах здесь другой — как в ремонтной мастерской при паровозном депо. Пахнет горелым металлом и еще чем–то, остро–химическим.
Ночной сторож продолжает:
« — Мне–то револьвером в зубы ткнули, потом руки стянули эдакой дрянью — и в угол. Один спрашивает — где хозяин кокаин держит. Я сказал, конечно — а кто бы не сказал, ваше благородие? Жить то хочется, детишек у меня трое. Кто их поднимет?
Вот, значит, и говорю — в шкапе несгораемом он, недавно только получили из Германии, большую партию, наилучшей очистки. Я потому знаю, что Моисей Львович третьего дня дюже радовался, когда курьер энтот… кокаин привез с вокзалу…»
