На следующий день у дверей приемной его поджидала матушка оправданного — в слезах благодарности и с намерением сдержать слово и отблагодарить майстера инквизитора; ни гневная отповедь, ни вежливые отказы и попытки втолковать, что была лишь исполнена работа, которую упомянутый майстер инквизитор обязан исполнять, на нее не действовали, и, будучи изгнанной, матрона вернулась вновь на следующий день. Отказаться от корзинки пирожков с мясом Курт не смог — в глазах этой женщины подобное бесчинство выглядело бы вовсе преступлением, не сравнимым по жестокости ни с чем из известного ей; приободренная, матушка Хольц, проявив поразительную осведомленность, посетовала на то, что майстеру инквизитору приходится ютиться в одной комнате с помощником, в то время как он ведь человек молодой, и собственная комнатушечка, хоть самая малая, просто необходима, в чем она рада будет помочь. Уже поняв, что подношений дороже пирожка господин следователь не примет, матрона предложила сдать комнату — по цене вполне сходной, чтоб не сказать — ничтожной, в особенности для нынешнего Кельна. Взглянув в просящие глаза, Курт не решился отказать сразу и сходил осмотреть жилье — для виду; однако, узнав, что по цене одной комнаты получает фактически две (а значит, и возможность избавиться от необходимости видеть физиономию своего подопечного минимум два раза в день), махнул рукой и оплатил два месяца вперед.
Одарив таким образом 'избавителя', матрона, однако же, не успокоилась, и временами сидящего в архиве Курта вызывали вниз, в приемную, где обнаруживалась матушка Хольц со все теми же пирожками или подобными этому блюдами, приправленными причитаниями над страшно вредоносным распорядком дня майстера инквизитора, тоже перешедшего в категорию 'бедных мальчиков'. Ланц, для которого слова 'запретная тема' и 'тактичность', похоже, были пустыми звуками, за спиной радетельной матроны строил нарочито умиленные рожи, а после, ничтоже сумняшеся уписывая принесенную снедь, со смешками сообщал Райзе, что 'сиротка обзавелся мамашей', упоминая оного, присутствующего здесь же, в третьем лице.
Все тот же Ланц в один из смурных февральских вечеров неожиданно пригласил его в свой дом; из учтивости он предпочел не отказываться. Явившись в назначенный час, Курт с удивлением узнал, что нагловатый, по временам хамски циничный Дитрих в домашних стенах является тихим и предупредительным мужем, краснеющим перед собственной женой при малейшем упреке, даже шутливом, с ее стороны. Из обрывков мельком услышанных разговоров, из недосказанных фраз за столом Курт вывел, что идея позвать к ужину одинокого сослуживца принадлежала именно ей — бездетной женщине сорока с небольшим, которая, дай ей волю, наверняка запеленала бы майстера Гессе и стала бы кормить с ложечки…
Именно за ужином, впервые за два месяца совместной службы, Ланц потребовал снять перчатки. Понимая, что тот отчасти прав, что он нарушает некоторые приличия, Курт все же прекословил, норовя отшутиться, но когда дальнейший диспут показался ему излишне острым и не стоящим уже таких неприятностей, он все-таки обнажил руки, уставясь на Ланца с требовательным ожиданием и почти вызовом, всем своим видом вопрошая — 'ну, доволен?'. Хозяйка дома смешалась, тут же припомнив, что где-то в соседней комнате ее ждет безотлагательное дело; Ланц, не моргнув и глазом, просто качнул головой: 'Ничего себе. Как это тебя угораздило?'. 'Я ношу их для того, чтобы меня об этом не спрашивали', - не слишком кротко отозвался Курт, снова затягивая руки в тонкую кожу.
Ужин прошел напряженно; лишь ближе к полуночи, когда хозяйка отошла ко сну, покинув их наедине с пивом, разговор, возвратившийся все к той же теме, все-таки наладился. Без доскональностей (половина из коих относилась к категории 'секретно, для внутреннего пользования', а половина была просто слишком неприятна и слишком еще свежа в памяти, чтобы говорить об этом) Курт поведал историю своего первого дела, увенчавшегося столь досадным образом. Ланц не стал изображать сострадающих вздохов, а лишь передернул плечами: 'Бывает', что странным образом напряженность сняло.
— Мне, — сообщил он, смотря в сторону, в недро полыхающего очага, — шестнадцать лет назад тоже довелось… поглядеть на эту часть нашей службы, что называется, изнутри. Какой-то ублюдок ночью швырнул в окно факел. Мерзко было, скажу… Главное, что я до сих пор так и не знаю, за что и кто это сделал.
— То есть как? — переспросил Курт ошарашенно. — Всеобще известно, что ни одно покушение на представителя Конгрегации за последние тридцать лет…
— … не осталось безнаказанным. Верно. Это — общеизвестно.
— Стало быть, это неправда?
Ланц пожал плечами, одаривши Курта снисходительной усмешкой, и вздохнул.
— Как посмотреть… Того, кто поджег мой дом, взяли; допрашивали и казнили — как и принято за покушение на инквизитора, живьем и над углями. Однако дело в том, что он не имел против меня, как это принято говорить, 'ничего личного', а был нанят кем-то, но вот кем, осталось неизвестным — слишком тот грамотно скрытничал.
— Может, он врал? Пытался избежать наказания, думал — смягчат?
Тот усмехнулся снова — так, что у него свело зубы.
— Поверь, после того, как я спрашивал, если у него оставались еще силы врать — ему можно было б в ноги раскланяться за стойкость. Так вот и думай, как полагать — наказан был посягавший на жизнь следователя или нет… А ты теперь, стало быть, огня шугаешься? — спросил Ланц внезапно, не меняя тона, и он вздрогнул.
— Откуда ты это взял?
Тот засмеялся, пихнув его кулаком в бок.
— Абориген, я все-таки следователь, кое-что соображаю. Ты уходишь из архива, когда начинает смеркаться, свечой ни разу не попользовался, когда идешь по коридору — мимо факелов проходя, делаешь шаг в сторонку, сейчас сел подальше от очага, хотя в доме у меня, надо сказать, не жарко. Когда Марта поставила на стол светильник, ты отодвинулся и косился на него все время ужина. Я все раздумывал — к чему б это; теперь понятно.
— Не говори никому, — кисло усмехнулся Курт, отведя взгляд. — Засмеют.
— Буду нем, как могила! — торжественно заверил тот и на следующий день в подробностях проболтался Райзе.
Зима прошла муторно и скучно, Бруно все так же продолжал исчезать неведомо куда, Курт все так же занимал себя изучением архива; теперь вечера в доме Ланца стали довольно частым явлением — ни от одного приглашения он не отказывался: во-первых, при всей своей бесцеремонности Дитрих был все же интересным собеседником, а во-вторых, вкупе с пирожками матушки Хольц эти ужины помогали неплохо сэкономить на пропитании…
