Илья Тё - Евангелие от Ники

Полиция прекрасно обо всем осведомлена,а потому не нужно сомневаться, что выступления будут ликвидированы в самое ближайшее время

ГОЛИЦЫН».

Мои губы скривились в улыбке. Дурак или предатель? И кого он имеет в виду под словом «полиция», ведомство Протопопова?

Собственно, следующее сообщение прибыло как раз оттуда. На телефонную связь шеф полиции упорно не выходил, но телеграмму царю отправил:

«Ваше Величество.

В Петрограде начались беспорядки несколько дней тому назад. Однако вызванные казаки вроде бы усмирили толпу, и к вечеру все успокоилось. Положение восстановлено.

ПРОТОПОПОВ».

Интересное слово «вроде бы». Перечитав обе телеграммы, я скомкал их и выбросил в ведро. Это была не информация, а никчемные бумажки. Ни в одном из прочитанных сообщений не сообщалось ничего конкретного. По поводу письма Александры Федоровны все было ясно — царица в Царском селе, далеко от эпицентра событий, изолирована от них, как и я, опирается только на домыслы и слухи. Но почему же министры занимаются отписками?

Хотя бы один из членов правительства должен дать мне ясную обстановку. Ведь не один же глупец Хабалов сохранил мне преданность! Торопливо, я начал перебирать оставшиеся листы в поисках телеграммы военного министра Беляева.

Нашел. Развернул. Перечитал и ахнул.

Картина, обрисованная военным министром, в корне отличалась от успокоительных сообщений Голицина и Протопопова. Доклад Беляева был четок и лаконичен, как доклад всякого военного человека. Самым смешным было являлось то, что писали все три государевых человека, по сути, об одном и том же, но как же контрастны при этом были представали описанные картины!

«Государь!

С 24 февраля, столица охвачена чудовищными беспорядками. Митинги и выступления на площадях в течение трех дней следуют беспрерывно. До запроса Воейкова писать Вашему Величеству не смел, желая не беспокоить напрасно. Однако сегодня утром в Петрограде подожжены два охранных отделения, причем толпа не дает тушить пожар, пожарных попросту избивают. С начала восстания, в Таврическом Дворце, государственная Дума заседает без перерыва. Депутаты ходят в красных бантах и активно общаются с митингующими. Только что получил известие, что подожгли также окружной суд. В удаленных кварталах открыта настоящая охота за полицейскими. Жандармов отлавливают и вешают на столбах. На Васильевском и Петроградской стороне снял три трупа. В одном из патрулей застрелен казак.

С Вашего высочайшего позволения, с 27.02.1917 г. в городе ввожу военное положение. Полагаю, что в ближайшее время беспорядки будут прекращены.

БЕЛЯЕВ».

Медленно сложив прочитанную телеграмму, я положил ее на стол к остальным.

Ну что же, Беляев, по-своему, молодец. В это тяжелое время хоть кто-то может послужить мне опорой. Нужно ему помочь.

— Телеграфируйте в штаб гарнизона, — произнес я, и аппарат застучал:

«Введение военного положения подтверждаю. Повелеваю завтра же покончить с беспорядками, недопустимыми во время тяжелой войны с Австрией и Германией.

НИКОЛАЙ».

Когда министр внутренних дел все же вышел со мной на связь, я готов был его растерзать. Протопопов прибыл в штаб гарнизона последним из всех членов правительства. Случилось это ближе к вечеру, так что меня вызвали к телефону уже во время позднего ужина. Фредерикс, сидевший со мной за столом, предложил, чтобы министр подождал, пока закончится трапеза Государя, однако я, ожидавший этого разговора почти весь день, упрямо отодвинул тарелки.

Суть произошедшего, изложенная по телефону Хабаловым и подтвержденная военным министром Беляевым, была для меня ясна. Соблазненные Думцами фабриканты и продавцы хлеба спровоцировали массовые забастовки, приурочив антиправительственные выступления к моему отбытию из столицы и к какому-то незначительному социалистическому празднику — помянутому Хабаловым «международному женскому дню»[3].

Специально или же нет, но назначенное мной правительство молчаливо способствовало заговорщикам. Возможно, по недальновидности и скудоумию, а возможно, — по преступному сговору с изменниками.

Полезно было другое. Источник волнений вырисовывался теперь вполне четко. Перед восставшими, как следовало из докладов, выступали Думцы. Главным требованием восставших, читаемым четко сквозь вуаль воплей о сдерживании цен на хлеб и прекращении увольнений, было создание нового правительства, ответственного перед Думой.

Поганцы, поганцы, размышлял я. В отличие от Николая, я родился, вероятно, в более развитую, с точки зрения социологии эпоху, и прекрасно осознавал, что создание представительной демократии совершенно не влияет на демократичность или же недемократичность государственной власти. Напротив! Самые отъявленные негодяи выбивались к вершинам власти исключительно, на волне народной любви и в странах, где существовали развитые избирательные системы. Поэтому вопрос подписывать Конституцию России или не подписывать передо мной, в отличие от моего реципиента не стоял. Вопрос был заключался лишь в том, что заниматься демократическими преобразованиями в воюющей стране было не только не мыслимо, но просто глупо. Игры в парламент и конституцию не для войны. После победы — конечно. Однако сейчас идти на поводу у Думскдумской оппозиции было чревато расколом общества, брожениями и, в конечном итоге, ослаблением фронта.

Вывод мой не был нов, он не был продиктован личными воззрениями Николая или моими собственными убеждениями. При приятии решения, я старался руководствоваться только формальной логикой и опытом будущего. Ведь не случайно же каждая конституция каждого демократического государства предполагает объявление в стране чрезвычайного или военного положения в стране. Для критических ситуаций, угрожающих самому существованию нации, такая мера — жизненно необходима, это условие выживания, а не признак авторитаризма. Единоличную власть Президента или Премьер-министра во время схватки не меняютне оспаривают — это правило общепризнанно. Ибо в эпоху кризиса — не может быть колебаний. Общество или едино, или … оно мертво. А демократия и реформы пусть останутся мирному времени!

Размышляя так, я бежал (именно так — бежал) по гравийной дорожке, соединяющей Резиденцию со зданием Штаба, и прикидывал меры, которые следует предпринять. Текст Конституции, ей богу, сяду писать сегодня же. За основу, пожалуй, возьмем американскую конституцию, только с Монархом вместо Президента. Власть северо-американских президентов, вопреки мнению русской прогрессивной интеллигенции необычайно велика, она значительно шире власти большинства ныне царствующих королей или императоров монархических государств, благодаря чему, вероятно, США и добились таких успехов во внешней политике, не смотря на якобы ярко выраженное «демократическое» устройство. Однако подписывать конституцию и объявлять об изменении основ государства, стану только после победы. Никаких уступок и реверансов в военное время совершать не следует — это признак слабости, не столько для внутренней оппозиции, сколько для атакующего врага и скользких жадных союзников. А Думу разгоним сегодня же. Николай — душа-человек, безвольный бездельник и дитя-праведник. Однако же я — не он, и прощать предателей не намерен.

После того как в голове созрело некое понимание происходящего и определились позиции главного моего врага, — крикливых говорунов в Думе, — в мозгу созрел простейший по сути план, и возбужденное волнение понемногу сошло на нет. Причины краха, как мне казалось, заключались в нерешительности Николая Второго. Измена Думы теперь была очевидна, разгон же нескольких сот бездельников-депутатов сложностей для Императора не представлял. Сформировав примерный рисунок дальнейших действий, совершенно упокоенный и уверенный в себе, я вошел в здание Генерального штаба.

Как бы там ни было, размышлял я, начать «разгон» следовало с частичной замены министров правительства, ибо только с его молчаливого согласия скромные митинги протеста могли перерасти в массовые выступления, бушующие ныне на улицах Петрограда. Первым кандидатом в списке предстоящего «парада отставок» стоял, разумеется, министр внутренних дел. Я решил отдать об этом приказ немедленно, как только рука коснется телефонной трубки.

Ступени парадной лестницы, покрытые красной ковровой дорожкой, медленно проплывали под моими ногами. Поднявшись на лестничную площадку, я задумчиво остановился. Что-то … смущало.

Хотя вина Протопопова в стремительном развертывании восстания просматривалась очевидно, не очевидным было представлялось другое — я не был уверен в его предательстве. Поведение министра внутренних дел, в каком- то смысле оставалось в рамках обычной логики закоренелого бюрократа и могло быть объясненообъясняться не изменой, а нерешительностью и отсутствием способностей для разрешения нештатных ситуаций, — как и в случае Хабалова. Но главное, собственно, заключалось даже не в том!