Моя мать, младшая дочь графа Гуго де Ретеля, умерла при родах, и первые четыре года жизни меня воспитывал отец. Едва посадив меня на коня, он во время знаменитого турнира в Арденнах в замке Эккри вместе с другими нобилями и рыцарями принял крест и отправился в Святую Землю, чтобы отвоевать у сарацин Гроб Господень. Я же остался на попечении графа Гуго. Там, в замке дяди, я был сначала пажом, затем оруженосцем.
За семь лет паломничества отец прислал всего три письма В первом он рассказывал, как, прибыв в Венецию в войске Балдуина Фландрского, голодал на острове Лидо, ожидая, когда предводители похода договорятся о перевозке, а затем осаждал город Задар. Потом их войско решило помочь греческому царевичу Алексею избавиться от его дяди, который незаконно захватил власть в Константинополе. Второе письмо написано после того, как Константинополь был захвачен и граф Фландрии, Балдуин, избран новым императором. Там был длинный перечень того, что ему досталось по жребию после дележа добычи. В третьем письме отец рассказывал, что вскоре он возвратится домой с еще более богатыми трофеями.
Но вместо отца и трофеев в замок Ретель пришла весть о том, что император Балдуин в битве с болгарами при Адрианополе был разгромлен и то ли погиб, то ли попал в плен. Отец хвастался в последнем письме, что входил в его свиту, так что, по всей вероятности, он так или иначе разделил судьбу своего господина. Выждав положенные три года, по истечении которых человека, пропавшего без вести, объявляют покойным, дядя Гуго лично опоясал меня рыцарским поясом и принял от меня оммаж.[12] С тех пор где я только не побывал…
– А как же ты, сир Робер, имея собственный фьеф, оказался среди паломников, да еще и без гроша в кармане? – искренне удивился Жак.
– Всему виной коварные тамплиеры, – прорычал, шевеля усами, рыцарь и кивнул в сторону носовой башни, где на стрелковой площадке как раз стояли два сержанта с восьмиконечными крестами на плащах и о чем-то оживленно переговаривались. – Прошлой осенью я вернулся с очередной войны в Мерлан с твердым намерением жениться и остаток жизни прожить в родном донжоне. Слава богу, деньжонок поднакопил. Я уже и крестьян своих научил себя уважать, а то отбились от рук без хозяйского сапога, и девицу вроде присмотрел, но тут все пошло кувырком.
Сразу после Рождества приезжают ко мне тамплиеры местной прецептории и вручают письмо, якобы присланное их эстафетой из Константинополя. Ну, позвал я нашего кюре, чтоб он мне, значит, зачел, что там написано. А как услышал – чуть дара речи не лишился. По письму этому выходило так, что отец заключил с тамошними храмовниками незадолго до смерти соглашение, по которому мерланская усадьба, а также луг и торфяник переходят к ним в управление, взамен на владения где-то неподалеку от каких-то Афин. Владения, правда, если верить бумаге, преизрядные – три полных рыцарских фьефа, но мне-то что с того толку?
Вот, зачитал кюре письмо, я стою, воздух ртом хватаю, словно выуженная рыба, а они мне и говорят, мол, давай, сир, объявляй своим вилланам, что теперь мы будем с них оброк брать, а сам выметайся отсюда подобру-поздорову.
Тут я, конечно, сразу в себя пришел. Завернул их так, что хваленые воины-монахи спасались от меня до самого своего Ассонса, где ихняя прецептория стоит, и так спешили, что чуть лошадей не загнали. Ну, успокоился я, с мельником посовещался и поехал в Ретель на графский суд. Да только тут незадача вышла. Дядюшка, граф Гуго де Ретель, аккурат за два дня до тамплиерского набега богу душу отдал. Это я потом уже понял, что письмо у тамплиеров давно лежало, а приехали они ко мне тогда, когда узнали, что преставился мой благодетель… Короче говоря, теперь в ретельском замке заправлял его сын, а стало быть, мой кузен, тоже Гуго. А нужно сказать, что этот Гуго с самого детства меня терпеть не мог. Вечно мы с ним за что-нибудь дрались – сперва за игрушки, потом за дворовых девок, после за фрейлин… Он, конечно, напрямую мне отказывать не стал – побоялся, барсучья душа, – а, сославшись на траур, завернул меня в Реймс. Тамплиеры, говорит, подчиняются только Его Святейшеству Папе, вот у епископа и ищи на них управу.
Делать нечего, поехал я в Реймс. Обратился с жалобой, чин-чинарем. Архиепископ отца крестил, к нашей семье был благосклонен. Как узнал в чем дело – немедля учинил суд. Ох, нет страшнее крючкотворов, чем легисты этих храмовников. И ведь главное, Жак, все у них записано, все пропечатано, все бумажечки подшиты в книги. А уж про законы трепаться – хлебом их не корми. За два часа наговорили столько всякого, что у меня голова разболелась, словно булавой по макушке огрели. И пока я в себя приходил, суд вдруг решил, что я должен либо принять во владение эти вот греческие земли и не чинить тамплиерам препятствий, либо доставить в Реймс письменное подтверждение о смерти отца – так как договор он с тамплиерами заключил пожизненный. Какое там, говорю, подтверждение. Больше двадцати лет прошло, я уже сеньорию унаследовал давным-давно! Да все без толку. Ну а ежели епископский суд решил – тут уж ничего не попишешь.
Вот и остался я без торфяного болота, которое все эти годы в основном меня и кормило, а тут еще в Реймсе, дьявол разрази, на постоялом дворе зацепился с заезжими суконщиками. Сел в кости играть.
– Ну, дальше можешь не рассказывать, – улыбнулся Жак. – Твою невероятную везучесть мне уже пришлось наблюдать в деле.
– Сижу в Реймсе, в кошельке ни сантима, – продолжал Робер, – тамплиеры торопят, мол, давай скорее, выметайся из нашего дома, а в Реймсе и Труа на службу никто не берет. Тут приходит ко мне писец из кафедрального собора и предлагает от имени архиепископа помощь. Принимает меня его преосвященство у себя в кабинете, с глазу на глаз. Долго поет песни про то, каким доблестным крестоносцем был отец, какое это хорошее дело – Святую Землю спасать и прочее в том же духе. Я слушал-слушал – вижу, что, если старику волю дать, так облапошит он меня почище тамплиеров. Грохнул кулаком по столу, так что у него две чернильницы перевернулись, и вопрошаю, мол, прямо скажите, что ко мне за дело. Вот он и предложил мне, как и рыбку съесть, и на оглобле покататься. Я принимаю крест и еду сражаться в Святую Землю, а церковь берет под защиту мои владения и не передает их тамплиерам, пока не вернусь. А там, на Востоке, я сам все выясню и нужные грамоты про гибель родителя справлю. Половина доходов, пока я отсутствую, конечно, идет на богоугодные дела, но зато и деньги на дорогу обещали выдать. Что мне оставалось делать? Принял обет. Говорят, отслужишь сорок ден у какого-нибудь местного нобиля, поклонишься Гробу Господню, получишь у Иерусалимского патриарха цедулу, что, мол, исполнил обет, заедешь в Константинополь – и возвращайся домой. Приедешь весь из себя крестоносец – тамплиеры к сеньории на арбалетный выстрел не подойдут.
– А что же владения, которые получил в Греции твой отец? – заинтересовался Жак. – Ты не собираешься их посетить? Может, они окажутся намного лучше, чем твой нынешний фьеф?
– Да как же мне туда попасть? – удивился Робер. – Где Иерусалим, а где Константинополь… Да и нельзя нарушать крестоносный обет – мигом отлучат от церкви и обдерут как липку. Мне архиепископ, когда самолично деньги из сундука с пожертвованиями на освобождение Святого града в соборе доставал, все как есть расписал, что будет, ежели я в Иерусалиме не побываю…
– А вот тут тебе сказали неправду, – покачал головой грамотный виллан, – еще Его Святейшество, Папа Иннокентий III, издал буллу, которая службу в Греции и Константинополе считает исполнением крестоносного обета. Так что ты можешь спокойно направляться туда, исполнять обет, а заодно и предъявить права на пожалованные земли.
– Выходит, что обманули меня попы? – Лицо Робера де Мерлана исказила ярость. – Ну что же, я им устрою, если вернусь! Так поплыли со мной из Корфу в Грецию, Жак! Ты, я смотрю, человек ученый, вот и поможешь мне там все дела уладить…
– Нет, благородный рыцарь, – вздохнул Жак, – в отличие от тебя я должен посетить именно Иерусалим! Ибо, несмотря на то, что я простой крестьянин, меня заставила взять крест отнюдь не мирная тяжба.
Жак было набрал в легкие воздуху, чтобы начать свой рассказ, но вдруг уставился куда-то через плечо Робера и широко раскрыл глаза. Пока рыцарь сетовал на судьбу, неф подошел к острову, обогнул покрытый деревьями мыс, и перед ними открылся залив Кассиопи.
– В-вот это да! – выдавил он восхищенно, указывая рукой куда-то вдаль.
Де Мерлан проследил за взглядом приятеля и вслед за ним, словно завороженный, замер с отвисшей челюстью.
* * *
Действительно, здесь было чему подивиться. Все водное пространство большого залива представляло собой самый настоящий лес, составленный из бесчисленных корабельных мачт. Трудно было сказать, сколько здесь точно собралось кораблей, но в том, что их здесь несколько сотен, не было ни малейших сомнений. «Акила» опустил парус и медленно, двигаясь по инерции, зашел на рейд.
