И что же теперь? Кто они здесь, зачем и для чего?
Правда, пессимистические настроения все же не достигли той степени, чтобы повлечь полный развал их хоть и ставшего совсем маленьким, но пока еще жизнеспособного мирка.
Левашов был счастлив тем, что Лариса не поддалась на уговоры подруг и осталась на планете. И он имел основания считать, что из-за него, хотя никаких практических подтверждений до сих пор не получил. Их с Ларисой условие оставалось в силе.
Новиков путем углубленных размышлений укрепился в своей догадке, что поступок Воронцова — не более чем очередной ход в сложной и запутанной игре, дирижером которой был таинственный Антон. Он верил в свои способности психолога и провидца, а посему — решил ждать. И пока, от нечего делать, трудился над беллетризованной хроникой своих приключений. Озаглавил он ее несколько претенциозно — «Одиссей покидает Итаку», но смысл в таком названии усматривался глубокий. Берестин уход Воронцова принял почти безразлично, а Ирины — даже с облегчением. Постоянное присутствие отвергшей его женщины не приносило ничего, кроме утомительной, как зубная боль, тоски. С Ириной у Берестина повторилось то же самое, что и с первой юношеской любовью. Запутался в рефлексиях, упустил момент, когда девушка была готова сдаться на милость победителя. Не хватило как раз того, без чего невозможна победа — в любви ли, в настоящей войне: умения определить время и место решительного удара.
Зато он завершил работу над картиной, которая получилась, без ложной скромности, необыкновенно удачной. Это признали друзья, да и сам он так считал. Жаль только, что в обозримом будущем ее нельзя будет выставить ни в одном московском зале. Члены выставкомов боятся всяких аллюзий куда сильнее, чем пресловутый черт ладана.
Шульгин же, несколько огорченный резким уменьшением женского населения Валгаллы, общение с которым доставляло ему чисто эстетическое наслаждение, с еще большей страстью и азартом переключился на амплуа покорителя новых миров, этакого конандойлевского лорда Джона Рокстона. Его комната, оба холла и библиотека постоянно пополнялись все новыми образцами стрелкового оружия, как наисовременнейшего, так и довольно старинного. Новиков не переставал удивляться, откуда у потомка тишайших земских медиков такая безудержная любовь к смертоносному железу.
— Погоди, — отвечал ему Сашка одной и той же фразой, — когда припрет, еще спасибо скажешь…
А осень тем временем наконец закончилась. Последние несколько дней холодный дождь то и дело сменялся ледяной крупой, покрывающей землю сплошным слоем, но через час или два тающей. Потом вдруг небо внезапно очистилось от туч, засияло неправдоподобной густоты синевой. И тут же из-за реки задул жгучий морозный ветер. Столбик термометра падал на глазах. Сначала тонкой прозрачной корочкой подернулись многочисленные лужи, потом затвердела земля. Высокая трава побелела и ломалась под сапогами со стеклянным хрустом. Будто гонимые порывами ветра, через реку потянулись неисчислимые стаи больших красно-синих птиц. Они шли волнами, как американские бомбардировщики при налетах на Дрезден и Кельн.
Шульгин из винтовки сбил несколько штук. Птицы напоминали дроф и, как оказалось, годились в пищу.
Они летели над фортом весь день, и смотреть на них было тревожно. Как будто вслед за ними двигалась неведомая, грозная опасность. На земле такие миграции бывают, пожалуй, только при пожарах в тайге. К вечеру температура понизилась до минус пятнадцати, северо-западный край неба затянула сизая мгла.
— Да, ребята, пора поднимать катер на берег и растапливать все печи, — сказал Берестин. — Не удивлюсь, если к утру шарахнет мороз градусов в полста…
— Хорошо бы так, а если сто? — с интересом спросил Шульгин.
— Не будет. Лес не выдержит. А раз он здесь растет, примерно пятьдесят — предел, — серьезно ответил Берестин.
— Все равно холодно.
Около полуночи началась метель. Хлопья снега летели почти горизонтально, мгновенно покрыв плотным белым покрывалом черную землю, залепив стекла окон с наветренной стороны, наметая косые, быстро растущие сугробы везде, где встречали хоть какую-нибудь преграду. Свет трех ярких фонарей во дворе едва пробивался через плотную снеговую завесу.
— Изумительно… — Лариса стояла в холле, освещенном только светом огня в камине, прижавшись лбом к стеклу и всматриваясь в буйство стихии за окном. — Давно я не видела такой чудной погоды.
— Еще насмотришься, — посулил ей Левашов. — Денька два так подует, и будем через трубу на крышу вылезать.
— Ничего удивительного, — сказал Берестин. — Помню, раз на Сахалине в тайфун один солдатик решил сбегать, извиняюсь, в гальюн, не удержался за леер, так только весной нашли…
— Нам, к счастью, это не грозит. Насчет гальюнов у нас все в порядке. — Шульгин не преминул сострить в своем обычном стиле.
— Только на это и надежда, — не оборачиваясь, ответила Лариса.
— Смех смехом, — сказал Новиков, — а собак надо в дом пустить.
Метель продолжалась ровно двое суток, а потом сразу прекратилась, и установилась тихая и морозная погода. До пятидесяти градусов дело не дошло, столбик красного спирта в большом термометре на веранде как остановился на минус двадцати восьми, так больше и не двигался. Причем, что удивительно, ночью тоже.
Где бульдозером, где просто лопатами вычистили от снега двор. Лариса подобрала всем лыжи и соответствующее снаряжение, доказав, что она в этом деле понимает, и жизнь вновь стала интересной.
Просто удивительно, как мало надо человеку. Вроде ничего не изменилось, кроме погоды, а настроение стало совсем другим.
Каждое утро — многокилометровые лыжные прогулки по радиальным маршрутам, хозяйственные работы в доме и вокруг, непременная баня по вечерам и долгие, за полночь, беседы у камина. Типичные интеллигентские беседы близких по взглядам и уровню интеллекта людей: о литературе, истории, политике…
Левашов поражался, как на глазах менялась Лариса. Глядя на остроумную, раскованную, иногда ехидную, но доброжелательную девушку, он уже с трудом верил, что совсем недавно она едва держалась на ногах под грузом своих комплексов, чуть что — ощетинивалась, как рассерженный еж, и приходилось тщательно взвешивать каждое обращенное к ней слово, чтобы не нарваться на резкость.
…Вся эта приятная и спокойная жизнь кончилась сразу. Как, впрочем, случается все или почти все в этой жизни, даже если какие-то явления предвидимы и даже ожидаемы. Что может быть, вообще говоря, банальнее, чем, допустим, смерть, однако почти каждый конкретный случай воспринимается как событие трагическое и совершенно внезапное. Но в данном случае речь идет не о смерти, а совсем даже напротив — об открытии на планете разумной жизни…
