— Я часто думала, — сказала она в заключение, — что если бы ссора с власть имущими не вынудила Галилея сосредоточиться на динамике — или, того хуже, если бы суд и приговор не отняли у него силы, а то и жизнь, — возможно, открытие теории относительности движения отодвинулось бы на несколько веков.
Речь ее была встречена кивками и улыбками священнослужителей — они готовы были принять в качестве объяснения своего главного таинства мудрость человека, умершего четыреста лет назад, которого их Церковь едва не подвергла гонениям.
В конце мессы к Мэри подошли Ксавьер и Ансельм Фэйруэзер.
— Мы не могли аплодировать, — сказал Ксавьер. — В церкви это запрещено. Но вашу проповедь высоко оценили, лектор Мейсон.
— Ну что ж, спасибо.
Ансельм сказал:
— Некоторые моменты в вашей речи, лектор, пробудили мой интерес. Вы когда-нибудь слышали об Академии рысьеглазых? Названа так в честь рыси, самой остроглазой из крупных кошек. Это было содружество свободомыслящих ученых, основанное во времена Галилея для борьбы против господства Церкви в философии. Академия опубликовала последние книги Галилея. После Галилея она ушла в подполье, но продолжала поддерживать новых мыслителей. Она встала на защиту Ньютона, когда его отлучали от Церкви, защищала Фонтенеля, а после помогла Дарвину бежать в Шотландию.
Мэри бросила взгляд на сидящих перед ней священнослужителей. На бесстрастном лице Ксавьера читалось невысказанное предостережение.
— Вы что-то хотите мне сказать, мистер Фэйруэзер?
— Послушайте, не могли бы мы поговорить наедине?
Выйдя из собора, она пошла следом за Ансельмом. Ксавьер явно не желал быть свидетелем их разговора.
Они вдвоем прошли по Блэкфрайарз к реке, а потом на запад по набережной Виктории. Под черными от сажи железными мостами по Темзе тут и там сновали маленькие паровые суденышки. Очертания города на фоне неба, насколько можно было увидеть отсюда, выглядели плоскими, прижатыми к земле, бедные лачуги раскинулись по низким холмам скомканным одеялом, кое-где прорезанным тонкими шпилями церквей. Город по сравнению с Куктауном был огромный, но казалось, что он гниет под этой плотной пеленой дымного тумана. На улицах на каждом шагу попадались дети, их в этой католической стране было с избытком — босоногих, чумазых от копоти, оборванных. Интересно, многие ли из них ходят в школу и имеют доступ к лекарствам, которые привозят через океан из клиники Пастера, из Южной Земли в охваченные болезнями города Европы.
На набережной Мэри спросила своего спутника напрямую:
— Итак, Ансельм, вы член Академии рысьеглазых?
Он рассмеялся:
— Вы меня раскусили.
— Ваши намеки не отличались тонкостью.
— Да. Что ж, прошу прощения. Но на тонкости уже нет времени.
— И что же за срочность такая?
— Суд над Дарвином должен привести к нужным последствиям. Я хочу убедиться, что вы на моей стороне. Мы намерены использовать этот суд, чтобы исправить ошибку, которой Церковь никогда не совершала.
Она покачала головой:
— Ошибку, которой никогда не совершала… Я что-то не улавливаю ход вашей мысли. И я ни на чьей стороне.
— Послушайте, Академия не ставит под сомнение авторитет Церкви в области морали и этики, в сфере божественного. Мы протестуем лишь, когда Церковь посягает на свободу мысли. Умы людей скованы философскими системами, которые Церковь навязывает нам два тысячелетия подряд. Сначала христианство было навязано римской империи. Затем Фома Аквинский навязал философию Аристотеля, его четыре элемента, его космологию хрустальных сфер — она до сих пор остается официальной доктриной, хотя и то, что мы наблюдаем своими собственными глазами, и то, что можно увидеть с помощью инструментов, изобретенных у вас в Южной Земле, опровергает каждое его слово! Мы взяли свой девиз у самого Галилея. «Я не считаю себя обязанным верить, что Бог, наделивший нас чувствами, рассудком и интеллектом…»
— «…хотел бы, чтобы мы ими не пользовались». Но я не вижу, какое это имеет отношение к суду.
— Это эхо суда над Галилеем, от которого сама же Церковь отказалась! Галилея бросили в тюрьму, запугали пытками и смертью на костре, и он согласился сказать то, что от него требовали, — но он так и не предстал перед судом.
Теперь она начинала понимать.
— А если бы предстал?
Он оживленно кивнул:
— Вы уловили суть. За несколько десятилетий до Галилея Церковь преследовала другого философа, Джордано Бруно, которого заподозрили в ереси. Его сожгли на костре! Но о Бруно никто не знал. А Галилей был знаменит по всей Европе! Если бы сожгли его — да хотя бы просто подвергли публичному унижению этим судом, — это вызвало бы бурю возмущения, особенно в протестантских странах, в Англии, в Нидерландах, в Германских Штатах. Это уничтожило бы моральный авторитет Церкви там и поколебало бы его даже в католических странах.
И тогда Церковь уже не смогла бы запугать других мыслителей, последователей Галилея. Вы историк натуральной философии, вы должны видеть закономерность. До Галилея у нас были такие мыслители, как Бэкон, Леонардо, Коперник, Кеплер… Это был грандиозный всплеск идей. Галилей в своих работах свел в одно целое и прояснил все эти направления — он ведь писал об атомистической теории. Его работы могли бы положить начало революции в мышлении. А после него — сравнительно пусто. Вы слышали об Исааке Ньютоне, алхимике, который разрабатывал новую механику на основе идей Галилея? Если бы Церковь не смогла осудить Ньютона, кто знает, чего бы он добился?
— И все из-за того, что Церковь пощадила Галилея.
— Да! Я понимаю, это парадокс. Мы подозреваем, что в тот раз Церковь по чистой случайности сделала верный ход…
Мэри не без симпатии относилась к этой позиции. Однако внутреннее чувство ей подсказывало, что в реальности дело обстояло несколько сложнее, чем в представлении этого юноши. Если бы суд над Галилеем состоялся, смог бы он написать те работы, которые закончил в последние годы? Возможно, понадобилось бы еще несколько веков, чтобы открыть относительность движения…
В голове Ансельма таким тонкостям явно не было места.
— Лучше бы Галилею стать мучеником! Тогда все увидели бы истинное лицо Церкви.
Теперь он показался Мэри совсем юнцом.
— А теперь, — осторожно сказала она, — вы хотите использовать этот суд над Дарвином, чтобы создать новую мученицу. Хм… Сколько лет Алисии Дарвин?
— Только что исполнилось двадцать.
— А она знает, что из нее хотят сделать символ мученичества во имя ваших целей? — Он не ответил, и она настойчиво спросила: — Это ведь вы предложили ее в качестве законной представительницы в суде? Кто она вам?
— Мы любим друг друга, — с вызовом заявил он. — О, не волнуйтесь, лектор, все в высшей степени целомудренно. Но она ради меня пойдет на все… как и я ради нее.
— А полюбили бы вы ее, не будь она внучатой племянницей Дарвина? И еще раз спрашиваю: она знает, во что ввязывается?
Он упрямо выдержал ее взгляд.
— Академия рысьеглазых — древнее и стойкое в своих убеждениях общество. У Церкви память длинная, ну так и у нас тоже. И я надеюсь… я молю Бога, чтобы вы, лектор, если возникнет такая необходимость, своим немалым авторитетом способствовали вынесению правильного судебного решения. — Он оглянулся вокруг. — Почти полдень. Хотите пообедать?
— Нет, спасибо, — сказала она, резко повернулась и пошла прочь.
В четверг, 12 февраля, в день двухсотлетия со дня рождения Дарвина, уже в другом подземном помещении, прорытом в лондонской глине под собором Святого Павла, состоялось заключительное заседание суда.
«По крайней мере, этот зал больше и роскошнее», — подумала Мэри. Стены отделаны панелями из дерева, на полу ковры и освещение приличное — электрических ламп достаточно. Но все это было сделано, очевидно, только ради восьми кардиналов, прибывших на заключительный акт судебного разбирательства. Они сидели в своих разноцветных облачениях на изогнутой скамье в центре зала, и Мэри непочтительно подумала, что они странно напоминают ей австралийских птиц в кричаще-ярких оперениях.
Перед ними сидели судебные чиновники, начиная с Бонифация Джонса и кончая секретарем, деловито и проворно скрипевшим своим пером. Газетчики тоже что-то торопливо записывали и зарисовывали. У Ансельма Фэйруэзера, сидевшего поодаль от своей клиентки-возлюбленной, вид был возбужденный, словно у зрителя на спортивном матче. Стражей Мэри не видела, но была уверена, что они где-то здесь, наготове, на тот случай, если Алиса осмелится воспротивиться решению суда. Зловещий гроб снова стоял на подмостках.
И перед всеми, в белой рубахе кающейся грешницы, скованная цепями по рукам и ногам, стояла Алисия Дарвин.
— Поверить не могу, что я вызвалась участвовать в этом фарсе, — тихо пробормотала Мэри Ксавьеру Брейзелу. — Я тут пока ни словом не помогла, черт возьми. И взгляните только на эту бедную девочку.
