- Издана книга под названием: "Любовь-книжка золотая. Люби меня хотя слегка, но долго". Творение сие вообще такого рода, какового еще на нашем языке поныне не было. Так отозвались, и при той назвали "золотой книжкой" в одно слово, как бы согласясь, двое знатоки словесности, читавшие оную в рукописи до издания. Книжка сия почти вся, а паче первые листки ее состоят из притчей (иносказательного содержания). И так, дабы уразуметь прямой смысл, который, впрочем, весьма забавен и любопытен, необходимо нужно читать ее не скорохватом, не борзясь, как обыкновенно читаются романцы, или как некоторые мелют дьячки, что ни сами себя, ни слушатели их не понимают. И так, читай и внимай. Впрочем, любо-читай, а не любо-не читай. Ты и сам, читатель, думаю, той веры, что на всех угодить и критики избежать-мудрено. Человек есть такое животное, которое любит над другими смеяться, и само подвержено равно насмешкам."
Документ 7
"Из дела осуждённого мещанина Радищева:
… Нет, ты не будешь забвенно, столетье безумно и мудро,
Будешь проклято вовек, ввек удивлением всех,
Крови - в твоей колыбели, припевание - громы сраженьев,
Ах, омоченно в крови ты ниспадаешь во гроб;
Но зри, две вознеслися скалы во среде струй кровавых:
Екатерина и Петр, вечности чада! и росс.
Мрачные тени созади, впреди их солнце;
Блеск лучезарный его твердой скалой отражен.
Там многотысячнолетны растаяли льды заблужденья,
Но зри, стоит еще там льдяный хребет, теремясь;
Так и они - се воля господня - исчезнут, растая,
Да человечество в хлябь льдяну, трясясь, не падет.
О незабвенно столетие! радостным смертным даруешь
Истину, вольность и свет, ясно созвездье вовек;
Мудрости смертных столпы разрушив, ты их паки создало;
Царства погибли тобой, как раздробленный корабль;
Царства ты зиждешь; они расцветут и низринутся паки;
Смертный что зиждет, все то рушится, будет все прах…"
Холодное месиво под ногами, состоящее из снеговой каши пополам с конским навозом, вылетало из-под растоптанных сапог на таких же товарищей по несчастью, идущих в строю рядом. И чавкало в такт:
- Ду-рак, ду-рак, ду-рак…
А кто же ещё, как не он? Как назвать человека, человеком с недавних пор не считающимся? Бывшие… так их всех две недели назад окрестил командир батальона, званием всего лишь прапорщик, но называемый исключительно по имени-отчеству. Александр Павлович был краток и немногословен, перед строем он сказал лишь одно:
- Мы все бывшие. Выхода два - умереть с честью… - тут сделал паузу. - Или без неё. Желающие сделать это могут начать прямо сейчас.
Тогда ещё никто не понимал, для чего унтер-офицеры из "постоянного", как их назвали, состава выдали каждому по крепкому шёлковому шнурку. Осознание пришло на следующее утро, когда после марша в семьдесят вёрст сразу шестеро были найдены повесившимися. Второй выход - вот он. Александр Павлович запретил снимать удавленников - они так и остались покачиваться на ветру в безвестной деревушке, определённой батальону на ночлег. Остались, а под ноги им были брошены обломки их собственных когда-то шпаг. Отчего их не сломали ещё при лишении дворянского звания? То неизвестно, разве что государь Павел Петрович всегда слыл бережливым и экономным даже в мелочах?
А могли ли унтер-офицеры воспрепятствовать самоубийствам, продолжившимся и в последующие ночи? Наверное, могли. Но не сделали этого.
- Привал! Привал, господа штраф-баталлионцы! - донеслась из головы колонны долгожданная команда.
Отдых. Значит позади остались пройденные с утра вёрсты, и впереди ждёт горячий обед из новомодных изобретений господина Кулибина - походных кухонь, поставленных на сани. Пышущие жаром и дымом лужёные изнутри железные бочки не позволили протянуть ноги в пути от бескормицы, исправно снабжая пищей, но они же и заставляли выдерживать непомерную скорость марша - не приведи Господь оттепель, и тогда… Что будет тогда - представлять не хочется. Никому.
Александр сидел на брошенной в снег охапке соломы и вяло ковырял деревянной ложкой в котелке, вылавливая из постных, несмотря на пасхальную неделю, щей кусочки осетровых молок. На жалобы штраф-баталлионцев о невозможности справить даже Светлое Христово Воскресение, назначенный в батальон священник, похожий на недоброй памяти Емельку Пугачёва, только ухмыльнулся и изрёк:
- Поститься да разговляться живым положено, мёртвые вообще ничего не едят, мы же - посредине.
Как он сам сюда попал, батюшка не рассказывал, но увидев, как однажды на привале успокаивал штрафников, за неимением оружия затеявших дуэлирование на кулаках, можно было догадаться. Уж больно ловко орудовал выскользнувшим из рукава кистенём, что наводило на некоторые мысли, в основном грустные. Покалечить, правда, никого не покалечил. Вот и сейчас коршуном кружит… миротворец.
- Васька, скоро там?
- Сей момент, Ва…
- Смотри у меня! - опальный Великий Князь погрозил кулаком нерасторопному, как показалось, денщику, и вновь погрузился в раздумья, лишавшие аппетита.
И зачем отец всё это устроил? К чему бешеная гонка, после которой из двадцати двух генералов в живых остались только шестеро? Кто недавно сам попрекал за погубленный цвет армии? И не проще ли было просто казнить заговорщиков, не подвергая излишним мукам? И для чего в тянущемся позади обозе везут шпаги? Ну, насчёт последнего высказано недвусмысленно, но вот на остальные вопросы ответов просто нет.
- Кофей готов, Ваше Высочество! - добровольно отправившийся с Александром денщик продолжал упорно титуловать как и прежде, опуская, однако, запрещённое "Императорское".
- Спасибо, братец, - с благодарным наклоном головы принял дымящуюся кружку.
Поднёс к лицу. Запах дома и запах былой свободы. Кофе, это единственное послабление, которое себе позволил прапорщик Романов, отказываясь от остальных.
- Портянки вот ещё сухие, - солдат достал из-за пазухи свёрток. - Тяжко ведь…
- А тебе?
- Ништо, Ваше Высочество, - и засмущался своей браваде. - На плацу потруднее было, а тут… Налегке, опять же - харчи добротные, мундир вот тёплый.
В доказательство он попытался расстегнуть воротник кафтана, цветом и кроем напоминающего крестьянский армяк, но с пуговицами - хотел показать, что даже жарко.
- Не хвались, у меня такой же.
- Виноват, Ваше Высочество!
Угу, виноват он… чего уж виноватиться, если весь Петербург был повергнут в изумление и ужас новым обмундированием? Из-за него, кстати, и задержались, отыгрывая теперь упущенное время. Нет, не из-за изумления - ждали, пока построят мундиры на четыре сотни человек. А потом вывели всех на Сенатскую площадь…
