Я не стал убеждать старшего коллегу, каким был Александр Васильевич, но сам подумал: «Не ради всех мук и неудобств, которые Бреун перенесла со мной в кабине полуторки, ее сюда направили». С сентября 1948 года, когда я стал ее опекуном, она практически не оправдала не только надежду ее хозяев на нее, но и затрат тоже. Грузия – это не последняя сцена для этой любительницы художественной самодеятельности. С ее самолюбием ей нужны другие подмостки, с морем цветов или крови, громом оваций или фомом от взрывов авиабомб.
Как только позволила дорога, мы с Хелен отправились «домой», как она вырази¬ лась. Подвез я ее к дому Якова Маера, она достала десять тысяч рублей и сунула мне в багажник.
– Завтра встретимся? – спросила она.
– Ты же сказала, что начнем репетировать «Ревизора». В клубе и встретимся. Я неделю в автобазе не появлюсь, должен же я отдохнуть?
Нежно распрощавшись с ней, я уехал.
Начали мы действительно репетировать пьесу «Ревизор». Встретили новый тысяча девятьсот пятьдесят второй и проводили пятьдесят первый год вместе.
Однажды, немного подвыпив под Новый год, когда мы с ней прогуливались, она призналась:
– Я не ожидала раньше, что так влюблюсь в тебя, даже не представляю своего существования без тебя.
– Я, – говорю, – тоже такого мнения, но ведь я в армии еще не был. Придется, хотим мы этого или нет, расстаться на 3-4 года.
– Я сразу приеду к тебе туда, где ты будешь служить!
– Да тебя там сразу офицеры отберут. Я буду рядовой подневольный солдат, а ты красивая вольная птица.
Тогда проговорили мы всю ночь с ней о нежности и любви, я частично стал догадываться, почему в ее работе стали происходить сбои. Так, по словам Александра Васильевича, от нее по телефону и из г. Миха-Цхакая и из Тбилиси требовали срочно выехать туда, а она не спешила выезжать. Встретившись с Александром Васильевичем, я ему все это рассказал, не утаив ни одного слова, сказанного Хе¬ лен Бреун в новогоднюю ночь. Он не стал смеяться надо мной. А только спросил:
«А как ты думаешь, она права?» Я ответил: «В каждом человеке есть свои слабости.
Но я лично любую любовь на личную любовь к своей Родине СССР ни за что и ни на кого не променяю! Родина для меня это все! Слова Хелен Бреун – это временный пыл заблуждений, я сам давно это заметил, но ее слабость я всегда использовал для достижения своей цели – верности служения Родине!»
Он меня обнял и дрожащим голосом сказал: «Ты же ничего в жизни кроме холода и голода не видел, откуда в тебе такая силища? Спасибо!»
Время, как хороший сон, бежит незаметно: проснулся, а этого счастья, которое видел во сне, уже нет! У меня время наоборот стало тянуться медленно, мне надо¬ ело играть лицемерно-влюбленного, я ждал конца спектакля. Я знал, что он будет интригующим, этот спектакль, но закончится не здесь. Раза два мы ездили в Ташкент с Хелен Бреун, и однажды, покушав в ресторане «Октябрь», на выходе из него, мы встретили «дядю» Хелен Бреун, которого должны были арестовать в Самарканде. Я не показал вида, что удивлен; обнялись, как старые знакомые, но в уме у меня промелькнуло: вот он и пришел, день нашего расставания с Хелен Бреун.
«Дядя» сразу начал нас возвращать в ресторан: «Пойдем, проведем несколько ми¬ нут вместе». Хелен Бреун была бледна, как стена после вторичной побелки, но я быстро поправил это положение. Говорю Хелен: «Вы пока с дядей проведите время в ресторане, я смотаюсь в Янгиюль, это два, от силы два с половиной часа, и подъеду к вам. «Правильно», – подхватил «дядя». Тогда Бреун говорит: «Я кое-что возьму из кабины, не подумай, что я тебе что-то не доверяю». Она подошла к кабине, тысяч двадцать рублей сунула под сиденье и пошла: «До встречи!»
Кто же такой был этот «дядя»? Это бывший житель Одессы, Ташкента, Алма-Аты – Лев Вайнович. Хелен Бреун подошла к ресторану, утерла глаза платочком, не оглянувшись на меня, вошла в ресторан. Я постоял минут пять и поехал в Янгиюль, хотя делать там мне совершенно было нечего. Едва закончились трамвайные пути, я развернулся, заехал на почту, связался с Александром Васильевичем и все ему доложил. Он поблагодарил меня и сказал: «Ты возвращайся сюда, а с ними в том же самолете полетят Курбатов и Хаджиев, ее фотография и фотография ее «дяди» есть у них и у работников Ташкентского аэрофлота тоже».
Итак, Хелен Бреун после ресторана (а это было двенадцатого февраля пятьдесят второго года) и до двадцать третьего марта я больше не видел. Из Ташкента я заехал к Александру Васильевичу в Чимкент, и сразу мы на моей «полуторке» поехали в Ивановку, в Тюлькубасский райвоенкомат. Автомобиль я оставил в автобазе, даже никого не предупредив.
В марте 1952 года я был призван в армию, в г. Миха-Цхакая, в строительную часть, шофером. На третий день меня отпустили в увольнение в город Цхакая, в котором Хелен и ее «дядю» «пасли» со дня прилета их в Тбилиси Курбатов и Хаджиев. К слову скажу, что они меня уже навестили в части и все мне рассказали. Город Миха-Цхакая был небольшой сам по себе, но в нем жило много военных, постоянно работала и танцплощадка, и кинотеатры. Ребята видели Хелен: и в кино вместе с «дядей» и на танцах, где она была одна и очень быстро ушла. Было точно установлено ее местожительство в Цхакае. И известно, что она ездила однажды в Батуми на встречу к Барамии вместе с «дядей». Барамия появлялся в Цхакае, и Бреун с ним уезжала в Тбилиси. Я слушал и думал: «Да, эта пьеса похоже подходит к своему основному содержанию – за Тбилиси появится Москва». Первый свой день увольнения я провел как турист в по¬ темках в тайге. Города совсем не знал, ходил один и все подмечал: небольшой базар¬ чик, пиво на разлив, вино-водочный магазин, торговля вареной кукурузой и виноградным вином на улице. Здесь и орехи, и еще что-то, ранее мне мало знакомое. Кинотеатр, танцплощадка, волейбольная площадка, иду дальше и… глазам своим не веря, в десяти шагах от меня стоит как вкопанная Хелен Бреун! Думаю: «Узнала меня или нет?» Я за последнее бездельное время так растолстел, что, глядя в зеркало – сам себя едва узнавал! Я остановился, она зашагала ко мне:
– Ты это или нет? Если ты, то как здесь оказался?
Я стыдливо смотрю на свои кирзовые сапоги и солдатское убранство:
– Да вот, – говорю, – а как ты сюда попала? Я два дня ездил по Ташкенту – тебя искал, и к ресторану приезжал, и в Каучук – нет! Что случилось? Думал с ума сойду, а тут эту робу всучили. Думал в Морфлоте служить, а попал…
– Это судьба, – говорит она, – какая разница, где служить, все равно время службы закончится, и мы уедем отсюда.
– Как ты сюда попала?
И она, сквозь слезы и рыдания:
– Как ящик, как мешок, как, как…
