— Дольф, у нас проблема. Серьезная проблема, дружище.
Проблема действительно оказалась несколько большей, чем можно было бы ожидать, и называлась она «течь». Причем нехилая такая течь — из днища ботика бил настоящий фонтанчик, стремительно наполняя суденышко соленой влагой.
— Арндт, Райс, давайте-ка на весла! — скомандовал Пининг. — Вермаут, Геббельс, что стоим? Хватаем ведра и вычерпываем воду. Карл, я сказал вычерпываем, а не затыкаем щель курткой! Или ты снова в ледяной водичке побарахтаться решил? Думаешь амнезия пройдет? Всё, навались!
Последующие события ассоциировались у Карла исключительно с мельканием ведра, закоченевшими ладонями и ногами — несмотря на все их с Отто усилия вода поднялась почти до середины икр, и заполненный забортной водичкой бот еле-еле двигался, готовясь вот-вот отправиться на дно.
Сколь долго это все продолжалось Карл, впоследствии, сказать бы не смог даже под угрозой расстрела. Скрипели уключины, стонали борта, а сидящий у румпеля Пининг мерным, лишенным эмоций голосом, задавал ритм гребцам. То, что лицо у него при этом было белым, словно мел, Геббельс не видел.
А Адольфу-Корнелиусу было страшно. Страшно до колик, до мороза в кончиках пальцев, страшно неимоверно, всепоглощающе, так, как никогда в жизни страшно не было. Нет, боялся он не только и не столько за себя. Даже не так. Правильнее было бы сказать, что боялся он не смерти, своей, или товарищей. Этого, конечно, тоже, но даже в минуту смертельной опасности он, как это и свойственно юности, всерьез о летальном исходе не задумывался. Потонет лодка, доберемся своим ходом, мол…
Страшило его другое — опозориться. Первый раз в жизни выйти в море в качестве капитана — пускай и такого утлого суденышка — и не справиться. Вот это было бы совсем погано. Ему даже рисовалась встреча с Богом после того, как они, все пятеро, дружно уйдут на дно.
Представлялся ему Бог, отчего-то, благообразным старцем в мундире гросс-адмирала, на троне и с трезубцем в руке. И он, маленький, промокший и промерзший перед Ним.
«Ну что, — интонации в речи воображаемого Господа были язвительными и напоминали интонации Медора, когда тот зубоскалил, отправляя кадетов в особо неприятный наряд, только выговор у Бога был отчего-то не баварский, как у обербоцмана, а силезийский, как у Рёдера, — обосрамился в первом же самостоятельном плавании, голубчик? Кап-пита-а-а-ан… Первый после Меня, понимаешь… Вышел, не в море даже, а в лужу, где не кораблям, а лягушкам только плавать, и сразу же на дно? Хвалю! Герой! Гордость и надежда немецкого флота! Подводного, в прямом смысле этого слова, хе-хе. Я вот для чего сына своего вам на смерть посылал? Для того, чтобы он смертью смерть поправ воскрес на третий день и стал вам Спасителем, или чтоб всякие неучи несамостоятельные и сами тонули, и первокурсников-неумех топили, да еще и казенное имущество гробили? Уйди с глаз моих долой. Девять кругов Ада вне очереди. А стоимость бота будешь выплачивать из жалования, кадет».
На этой «оптимистической» ноте Бог почему-то исчез, зато в тумане показались очертания берега с небольшим опрятным домиком недалеко от пляжа, а порядком нахлебавшееся воды «богоспасаемое корыто» заскребло килем по днищу.
— Земля! — радостно рявкнул Пининг и истово перекрестился. — Всем покинуть судно!
И едва не подал пример, лишь в последний момент вспомнив, что капитан покидает борт тонущего корабля последним.
Выбираться из бурного моря, это, однако, не фунт изюму. То волна в спину ударит, сбивая с ног, то, откатываясь от берега, назад потащит, в пучину, а если это еще помножить на усталость и температуру воды немногим выше нуля по Цельсию, то удовольствие выходит гораздо ниже среднего. Собственно, у пятерки морских кадетов имелись все шансы окочуриться в паре десятков шагов от спасения, однако либо Бог сегодня был в хорошем настроении, либо Дьявол задремал, а этого в высшей степени неприятного события не произошло.
— Линь ловите! — раздался громкий мужской голос, и в воду, рядом с Карлом, плюхнулся кусок каната, за который он не преминул уцепиться. Когда его примеру последовал весь экипаж «богоспасаемого корыта», линь натянулся, и кадетов, словно корабли на буксире (ну, или рыбу на леске — тут уж какая кому аналогия больше по нраву) поволокли к берегу.
Вытянутые могучим рывком кадеты попадали на гальку в нескольких шагах от кромки прибоя, содрогаясь от холода.
— Отставить валяться. — прохрипел Пининг, поднимая себя с земли неимоверным усилием. — Быстро всем скинуть одежду, пока не заледенела!
— Это лучше сделать в моем доме, герр мичман. — произнес нежданный спаситель, сматывая линь. — И чем быстрее, тем лучше для всех вас.
Париж, Елисейский дворец
19 декабря 1938 г., четверть третьего часа дня (время берлинское)
— Ну, Бонне, и как вы прокомментируете вчерашнюю встречу немецкого посла в Токио и японского министра иностранных дел Мацуоки? — Эдуар Даладье, председатель Совета Министров, министр национальной обороны и военный министр Республики испытующе глядел на министра иностранных дел, постукивая не заточенным концом карандаша по столешнице. — Как понимать действия немцев?
— Как попытку продать свой недостроенный линкор. — спокойно ответил тот. — Если вас интересует, чем это все закончится, то, скорее всего, Япония, но после долгого торга, все же приобретет «Тирпиц» для своего флота.
— Меня интересует, почему это началось. — фыркнул Даладье. — Гитлер начал переговоры о продаже «Зейдлица» полякам, теперь собирается продавать свой лучший корабль Хирохито, и, черт возьми, я хочу знать — с какой стати?
— А это не ко мне вопрос, а к Кампинши. — Бонне кивнул в сторону министра военного флота. — Корабли, это его епархия.
— Жорж, давайте не будем валить с больной головы на здоровую. — Сезар Кампинши поморщился. — Понятное дело, что Гитлер принял новую концепцию развития флота, и что это за концепция мы вскоре поймем. Вопрос-то в ином — почему он это сделал и зачем? Он ведь так рвался пересмотреть условия Версаля в отношении флота, получил, наконец, карт-бланш от Англии, и теперь, фактически, его труды идут насмарку?
— Ну, может это не так уж и плохо? — подал голос Поль Маршандо, министр финансов. — Можем изрядно сэкономить, отложив закладку «Клемансо».[13]
— Нет, он издевается?!! — возопил Даладье, и вскочив из-за стола начал расхаживать по залу совещаний совета министров, заложив руки за спину. Если бы в этот момент на сём полноватом коротышке была одета треуголка, он бы весьма напоминал иного французского государственного деятеля, жившего несколько пораньше. — Маршандо, вы идиот! Отложить строительство «Клемансо»! Ха! Три раза «ха»! Вы что, ничего не понимаете? Все вы, господа!
