— Да, поди, Кази-Кирею, коли целым с рати придёт, дары слать надобно в Царьград, дабы шею свою от удавки сберечь, — подумав, ответил Афанасий.
— Что, сместить его могут за неудачу?
— Дык у них-то престол не от отцы к сыну, а по старшему родству, да кто биям мил, поди, до царского-то звания охотников-то немало.
— С новым ханом как будет?
— Ежели замятня случится, будет русским украйнам облегчение малое, а как новый царь на улус сядет, то сызнова ратится учнёт. У татар перекопских какой новый государь объявится, то сразу первым делом соседей воюет. Кто в походах ленив, тому той державой владеть немочно.
Похоже, власть в Крыму меняется по принципу «Акела промахнулся». Миролюбивому правителю там к власти не прийти, но стоило уточнить детали.
— Если Кази-Гирей в ханах останется, двинет снова на Русь аль нет?
— Сам-то уж нет, вдругорядь неуспех будет, то второй оплошки ему не спустят, калгу али царевичей пошлёт. Царь крымский двинет туда, куда сподручней да где супротивники нерасторопны — на литовские, а то волынские украйны.
— Зачем же ему часть войска отделять, на Москву отсылать?
— Чтоб поминки побогаче с государства нашего Московского слали, кажный царь крымский как на престол сядет, за присыл тот воюет, дабы по старине, по ордынскому выходу получать. У Казы-Кирея того уж почитай второй год посол наш сидит, рядится.
— Точно ли ты знаешь, Афанасий сын Петров?
— Да сходи, сам у татаровей поспрошай на Крымском двору, али ещё где у полоняников, — обиделся на недоверие ветеран.
— Что же татары делают на том двору-то?
— Вестимо чего, окупу аль обмену ждут, в немирное время там завсегда государев полон держат.
— Ещё где полон есть?
— Царёв-то за приставами, а что ратники поймали, то на Ивановской сыскать можно, у Холопьего приказа.
— Пойдём, глянем?
— Разве порушенья чести не будет твоего у торжища-то колобродить?
Пришлось по этому поводу вступить в переговоры с Жданом, на поход по центральной площади он согласился, но с непременным моим верховым выездом с изрядным конвойным сопровождением.
Ивановская площадь, несмотря на послеобеденное время, была полна народу. У здания Холопьева приказа пожилой стрелец яростно торговался с подьячим о размере вознаграждения за составление записи, рядом стоял, пытаясь выглядеть каменным памятником, невысокий черноволосый паренёк в цветастых куртке и шароварах.
— Здрав будь, служивый, — поздоровался ушлый рязанец. — Самолично сего молодца пленил?
— И тебе здравия, — ответил краснокафтанный воин. — Как звать-величать вас, чьи людишки будете?
После последующего взаимного представления Афанасий переспросил о пленном, где, мол, добыт.
— У вяземского сына боярского, жильца московского, сторговал. Тот их целый выводок во языках поял.[61] На службу его отправляют на свейскую войну, а до поместья неблизко, вот и раздаёт их за малый окуп, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
— Зачем тебе холоп-то полонный, неужели поместьем владеешь?
— Нет, в лавке сидеть некому, сыновей Бог не дал, жена стара, а две дочки на выданье, опасливо их на торгу оставлять. Шорным товаром пробавляемся, люди-то разные приходют. Татарчонок по-нашему мал-мала разумеет, счёт хитрый ведает, да в товаре должон понимание иметь.
Пограничник перекинулся с пленным несколькими фразами на татарском.
— Ишь ты, не из крымцев, из черкес купля твоя, а можа, он православной веры? А ты его с торга аки барана тащишь?
— Ты что ж молвишь этакое, нет на нём креста, первым делом глянули.
— Мню я, дружище, тащишь ты козла в огород, — продолжал терзать стрельца Бакшеев.
— Почто так?
— Дык ево-то, знамо дело, татаровям головой выдали за вину какую немалую, вестимо, девку в родном юрте спортил. От твоих-то дочек не отженить такого молодца будет.
— Мал он вроде для того дела летами, да и возрастом невелик.
— Хе, мал, ты порты с его сними да на михирь глянь, он, поди, весь в корень ушел.
— Тьфу, охальник, — сплюнул с досады солдат-лавочник, но на своё приобретение стал уже поглядывать с опаской.
— Да не серчай, служивый, — продолжал лить масло в огонь Афанасий. — Чей бы ни был бычок, телята твои будут.
— Обрюхатит — повенчаем, — начал искать выход из ситуации уже поверивший хитрецу царский стрелок.
— Как же обряд-то проведёшь, он ить веры поганой али бесерменской.
— Окрестим, знамо дело.
— Ну коли черкешонок твой креститься не возжелает? Силком-то заповедано.
— Ежели насильством нельзя, то лаской уговорим, — насупленный стрелец показал изрядных размеров кулак.
— Эх, не обдумал ты куплю, выйдет тебе заместо облегченья одна морока, — не стыдился сочувствовать Бакшеев. — Умно было б выждать, да как на свеев в рать пошлют, там-то по случаю и обзавестись немцем, або литвином, они уж посмирнее. Много ль серебра дал за огольца этаково?
— Почитай шесть рублёв, да двадцать алтын с деньгой.
— Справно же ты годовое государево жалованье-то растратил, — завздыхал тароватый рязанский дворянин и, приблизившись к незадачливому рабовладельцу, зашептал: — Могу упросить княжича твово холопа взять на себя, он тебе убыток-то возместит, да, пожалуй, и приварку алтын пять накинет. У него, на Угличе, холопей-то в строгости держат, не забалует.
— Уж пожалуй, сделай милость!
Бакшеев, повернувшись ко мне, подмигнул и, придав голосу умоляющую интонацию, заныл:
— Господине, выкупи отрока сего у достойного мужа, стрельца московского, он нам в конюхах зело полезен будет.
Стараясь не выдать мимикой эмоции от такого весёлого передела собственности, распорядился Ждану отдать денег. Тот искренне не понимал, зачем платить за дикого степняка такую прорву денег, но перечить не стал и пошёл с обрадованным солдатом к нашему двору, подьячему без торга была обещана его плата, и он стал составлять грамоту на полоняника. Раздевать пленника для осмотра особых примет мы не стали, чем вызвали недоумение у приказного канцеляриста:
— Ежели сбежит, без писаных отметин розыск учинить невмочно будет!
— У нас далеко не убежишь, — развеял его сомнения Афанасий.
По завершении бюрократической процедуры наша кавалькада тронулась с площади. Свежеприобретённый живой товар вступил в дискуссию с ветераном-пограничником, владеющим, кажется, всеми наречиями южной степи. Из сумбурного диалога были чётко различимы лишь отдельные слова — аталык, бесленей, мурза, эмильдаш.
— Просит черкес брата его молочного из полона у простого человека выкупить. Сулит окуп богатый, молвит-де из мурзинского рода, — сообщил мне результат общения бывалый рязанец.
— Да есть ли смысл в том деле? — поинтересовался я.
— Корысть завсегда найти можно, да коль правда татарчонок родовитым окажется, то окромя серебра и знание какое извлечь можно.
— Как же, ты говорил, за брата просит, он черкес, тот татарин, может, врёт всё?
— Вскую ли ему лжу творить? Зачем врать, коли очами всё увидим, он баит, тут недалече. Да черкес-то наш малой сам непростого чина, молвит, дескать, орк он.
— Кто?
— Уорк![62]
— Это кто такие?
— Да уздени то, как у нас московские дворяне, панцырная дружина князей их. Они ж в горах каменных проживают.
— Кто в горах живет?
— Да орки, прямо ж сказываю.
Полный сюр, орки тут у них по горам бродят. А я точно в прошлое моего мира попал или это какая-нибудь параллельная реальность? Альтернатива выбора добавляла грусти, и мне было проще верить в дикие загибы этой реальности. С такими-то невесёлыми мыслями мы и отправились на указанный пленником двор, который находился в Занеглименье на Орбате. Находящаяся за Кремлем, сразу за мостом через реку улица была богатой, с двух- и трехэтажными усадьбами. Нужное нам подворье помещалось в проулке и принадлежало явно не боярину.
На стук в ворота открыл хозяин, снаряжённый как для боя. Узнав цель визита, пригласил нас заезжать внутрь. Бакшеев начал торговаться, не слезая с коня, из его слов следовало, что нужен нам младший конюх, и так и быть возьмём, если есть лишний, но только незадорого.
— Простых татарчат я уже роздал, — сообщил озадаченный хозяин. — Остался токмо мурзин сын, но за него откуп богатый получу.
— Родовитого держишь? — слезая с коня, удивился рязанец. — Едва ли не ведаешь, что знатных государь велит на его Крымский двор вести, за его голову награду дадут?
— Да что та награда, крестовик золотой португашский!
— Честь царская уж и не в почёт, стал быть? Ни о чём, окромя богачества, уж и не думаешь? Знамо ли тебе, купчина, что за единого мурзу можно два-надесять[63] душ христианских из бесерменского рабства вывести? Кровью православной торгуешь?
