в отряде имени Ворошилова вначале на псковщине, а зимой сорок четвертого года уже перебрались за Нарову и действовали в тылу эсэсовских дивизий. Мало их осталось, но все, кроме одного, жили в Эстонии, и собирались у дедушки на 9 мая…
— Они о своем говорили, Павел — «бойцы вспоминают минувшие дни», — нараспев произнесла Эльза, протирая тарелку, которую ей передал Павел — он мыл посуду. Девочка оказалась очень хорошей хозяйкой, и друзья Альберта Генриховича ее только нахваливали, делая намеки в ее и Павла адрес, от которых они каждый раз краснели.
— «И битвы, где вместе рубились они», — закончил за нее Никритин. Весь обед, перетекший в ужин, он их внимательно слушал, и делал выводы. Еще не старые, не достигшие шестидесятилетнего рубежа, ветераны, еще крепкие физически, все пятеро — трое эстонцев и двое русских — были коммунистами, причем вступили в партию в годы войны, а одно это о многом говорит. И нужна до крайности помощь с их стороны, одному никак не справится. А для этого требовалось поговорить с Альбертом Генриховичем, причем незамедлительно. Время тикало неумолимо, письма уже требовалось написать и разослать адресатам, а выполнить это самому было невозможно. Как сделать многое другое, тут без помощи знающего человека не обойтись. И теперь, по вечер, оставшись дома одни, появился удобный момент, тем более его оставили ночевать — завтра ведь в школу идти…
— Павел, ты почему так странно на мои награды смотрел весь день? Будто изучал их, и не только. Друзья все это заметили, Карл даже пошутил, что у тебя взгляд такой, каким в прицел смотрят!
Альберт Генрихович усмехнулся и отпил чая из большой чашки, куда изрядно плеснул ликера «Вана Таллинн», как делал всегда — он не любил пиво, которое здесь повсеместно употребляли, да и пивных в городе хватало. Да и выпил всего несколько маленьких рюмок, впрочем, как и его товарищи по лихой партизанской жизни.
— Они мне о многом говорят, Альберт Генрихович, — усмехнулся Павел и внимательно посмотрел на пиджак, затем переведя свой привычный взгляд — глаза уткнулись в глаза. И он моментально уловил перемены — старый партизан словно подобрался, глаза прищурились, расслабленность после дозы алкоголя куда-то улетучилась.
— И какая же награда привлекла твое внимание?
— Орден Богдана Хмельницкого 3-й степени, я хорошо знаю его статут. Единственный полководческий орден, который могли получить солдаты и сержанты, а также руководители партизанских отрядов, не имеющие воинских званий. Ты ведь в сорок первом рядовым бойцом был, Таллинн оборонял, чудом плена избежал. Но организатором оказался серьезным, раз такой орден вкупе с медалью партизану 1-й степени получил. А вот капитаном позже стал, сразу перешагнув в это звание из рядового.
— Ты не мог этого знать, Павел, я о том тебе не говорил. Значит, тебе сказал кто-то из моих товарищей…
— Мне никто не говорил, — покачал головой Павел, и негромко добавил, — я сам сделал выводы, просто нас хорошо учили…
— Я расскажу все, мне скрывать от тебя нечего. Но вот какая штука получается — вот мы прочитали книгу и получили из нее информацию. Проанализировали, сделали выводы и стали использовать в прикладном характере. Вот какое у тебя прозвище было в партизанском отряде, между своими, конечно, не для вышестоящего командования?
— «Лаэ», так меня звали товарищи, и русские, и эстонцы, — усмехнулся Альберт Генрихович, вот только глаза оставались прищуренными, смотрел на Никритина так, словно просверлить насквозь хотел.
— «Заряжай»?! Хм, как раз по случаю.
— Почему «заряжай», может быть «давай»?! Да и что за случай, о котором ты упомянул?
— Гауптман, вы в болотистой местности оперировали, а она ограничивает численность партизанского отряда, и усложняет снабжение всеми видами довольствия, и особенно боеприпасами. Так что патронов у вас была хроническая нехватка, и ты постоянно на это сетовал. Отсюда и прозвище, хотя есть возможность ошибки, ведь не в курсе всех деталей, могу только догадываться. Но, думаю этого вполне достаточно, камераден. Генуг!
Никритин пожал плечами и посмотрел на старого партизана — вид у дедушки Эльзы был ошеломленный, с вытаращенными глазами и отвисшей челюстью. Дело в том, что сентенцию Павел выдал на беглом немецком языке, специально занимался им в девяностые, а потом проходил полугодичную практику в Германии, по обмену между университетами. По большому «блату» получил эту уникальную возможность, оплатили и поездку, и длительное обучение с проживанием.
— Ты не можешь так говорить! Я же сам с вами все время занимался, и тобой, и с Эльзой. А у тебя владение немецким языком сейчас ничем не хуже моего, беглая речь!
— Я еще также на английском говорю, только чуть получше. Мог бы тебе и на нем все рассказать, но ты его не знаешь.
Павел усмехнулся, глядя на пораженного эстонца — для того это было огромным потрясением по меньшей мере. Ведь не может школьник, которого как облупленного знал с самого детства, неожиданно, за считанные дни, пока отсутствовал, овладеть иностранным языком в достаточной степени, чтобы говорить на нем бегло, причем оперируя словами, которых юнцы просто не знают. А если и слышали, то в быту их не применишь.
— Я тебе говорил про книгу для примера. Но представь, что в сорок первом ты получил разум самого себя, только с семьдесят восьмого года, когда возраст к шестидесятилетнему рубежу подошел?! Помогли бы тебе те знания, которыми ты сейчас владеешь?
— Ты хочешь сказать…
Альберт Генрихович осекся, впился взглядом в лицо Павла, а тот в ответ только кивнул и натянуто улыбнулся. Но паузу держать не стал, было ни к чему тянуть время, рубанул сразу:
— Немедленно поговори с Элей, что произошло вчера вечером — она тебе расскажет все. Только не торопись принимать решения, мы с тобой должны подумать над тем, что случилось.
— Хорошо, я так и сделаю. Подожди меня здесь — можешь закурить, вижу, что ты уже баловаться табаком стал.
Изрядно побледневший Альберт Генрихович поднялся со стула и тут же вышел из комнаты. Никритин потянулся к красно-зеленой пачке «Леэк», вытянул сигарету и закурил — нервы весь разговор были натянуты струною, тронь — либо зазвенят, или лопнут. Так он и сидел, молча курил, ожидая Альберта Генриховича. Но тот вернулся только через полчаса, побледневший и мрачный. Тяжело опустился на стул, сжав губы. К спиртному притрагиваться не стал, наоборот, убрал бутылку в шкаф вместе с рюмками. Положил руки на стол, напряженно размышляя.
Павел курил, сохраняя внешнюю невозмутимость, стараясь не смотреть на Альберта Генриховича. Но вот заданный им вопрос оказался для него совершенно неожиданным:
