разломов. Во избежание, так сказать. — Мужчина хмуро посмотрел куда-то вперёд. — Несмотря на то, что меры безопасности на территории значительно усилены, обнаружить нападавшего пока не удалось. И в связи с тем, на кого именно кинулся Дубинский, мы склонны считать, что целью было ваше, Геслер, устранение.
Ожидаемо. Чертовски ожидаемо. Именно из-за этого я и приложил максимум усилий для скорейшего овладения хоть какой-то защитой, и из-за этого мне приходится постоянно сохранять максимальную бдительность.
Кроме шуток: сейчас меня бы и ракетный обстрел не прикончил.
Разве что боеголовки были бы ядерными…
— Я предполагал подобное, господин обер-комиссар. Я, как все и говорят, уникален. И об уникальности этой теперь знают многие. На месте наших врагов я бы тоже постарался себя убить, чтобы не получить в итоге псиона более опасного, чем сильнейшие из ныне живущих.
— Задираете нос, Геслер? Так можно не заметить корешка под ногами.
Я хмыкнул:
— А если смотреть только под ноги, то можно пропустить нечто куда как более важное, чем какой-то там корешок. — Будущее. Я смотрел в будущее, планировал его, стремился вперёд и знал, чего хочу. И понимал, что я по определению стою выше в «псионической иерархии», чем кто угодно ещё.
Если, конечно, я такой во всём мире один.
— Здоровое понимание своего места в мире — это замечательно, Артур. И вдвойне замечательней, что осознание собственной исключительности никак не повлияло на вашу верность Трону. — Обер-комиссар поправил фуражку, — которая и так никуда не съезжала, — и вернул руки за спину. — Надеюсь, я донёс до вас свою мысль. А что же до вашего вопроса?..
— О, я думаю, что у вас не будет трудностей с тем, чтобы на него ответить. — Я поймал взгляд мужчины, который, кажется, начал что-то подозревать. Слишком читаемое намерение? Плохо: нужно тренироваться в лицедействе. — Что и зачем вы или ваши подчинённые использовали на Ксении Алексеевой?
Обер-комиссар сбился с шага и удивился… но в ментальном плане оставался спокоен, собран и непоколебим. Его на самом деле ничего не удивило, с мысли не сбило и ожидания не раскололо. И тем не менее, он явно собирался всеми доступными способами это удивление сымитировать. А я…
Я подыграю. Потому что если обер-комиссар сделал ставку на своё лицедейство, моя ментальная восприимчивость в расчёт не берётся. И раскрывать такой козырь перед тем, кто решил играть против меня?
«Никогда!».
— Это… неожиданное обвинение, Артур. С чего ты взял, что мы что-то… использовали? — Обер-комиссар старательно изображал из себя оскорблённого в лучших чувствах человека, едва сдерживающегося от того, чтобы не высказаться в более грубой форме. Жесты, мимика, поза — всё идеально, но… разум в такие моменты выдаёт практически любого не-менатала. Спокойствие и собранность не были ничем, и их я мог ощутить. Андрей Ворошилов, сам того не подозревая, только подтверждал мои предположения.
Но раз я решил ему подыгрывать — значит, буду подыгрывать.
— Потому что больше негде и некому, господин обер-комиссар. — Менять мнение следует плавно и неспешно, так, чтобы не насторожить собеседника. Чем я и занялся. — Ксения практически всё остальное время была рядом со мной. И с допроса…
— Опроса. — Мягко поправил мужчина.
— … опроса, вернулась уже с какой-то дрянью на поверхности ядра своего разума. С эхом препарата или воздействия, как я предполагаю…
— И что бы ты, Геслер, сделал, если бы это действительно мы оставили это… что-то? И с чего ты взял, что «дрянь» была именно «дрянью», а не естественным явлением, тебе неизвестным? — Обер-комиссар вскинул бровь, воззрившись на меня со смесью огорчения и некоего слабо просматриваемого разочарования. Если бы я не чувствовал эха его эмоций и общего намерения — подумал бы, что и правда обидел честного человека. Но честностью и открытостью тут более даже не пахло. Не знаю, что изменилось с нашей прошлой встречи, но обер-комиссар принял непосредственное участие в игре со мной в главной роли. Если, конечно, я не ошибаюсь, и нечто на разуме Ксении действительно было «наложено» комитетом.
А обер-комиссар тем временем ждал моего ответа. Я бы мог сказать ему, что естественность любых процессов определяется мною на раз, но не стал. Придержу эту карту при себе, как уже решил. А вот воспользоваться ситуацией для закрепления образа излишне самоуверенного человека для упрощения жизни в будущем я счëл отменной идеей. Даже если перегну палку, это спишут на юношеский максимализм или следствие кардинальных изменений в жизни. От простолюдина без особых перспектив до уникального псиона — такой рост любому вскружит голову.
Любому, кроме меня.
— Я бы просто сделал выводы, господин обер-комиссар. — Эта игра слов оформилась в голове за десять субъективных минут. — Вы правильно подметили: сейчас мне нечем ответить. Но у меня хорошая память, неограниченный потенциал и определённого рода амбиции. Кто знает, о чём я вспомню через год-другой?..
— М-да. За последние два года угрожают мне впервые. — Ворошилов хохотнул, поправив излюбленную фуражку. Забавно: ему действительно смешно. — Знаешь, Геслер, людская наглость — она не ведает границ сама по себе. Чуть дашь слабину — и вот уже она, эта наглость, лезет изо всех щелей. Ты отдаёшь себе отчёт в том, с кем и как говоришь?
Только ускорение сознания позволяло мне «держать» на лице такое выражение, которое было сейчас необходимо. Я не проходил школу лицедейства, а самодеятельность на этом поприще, как правило, жестоко каралась. И тем не менее, обстоятельства вынуждали меня лезть во всё это дерьмо просто для того, чтобы не обнаружить себя в роли безвольной веточки, оказавшейся посреди бурного течения реки интриг, заговоров и чужих планов.
Но то, что Ворошилов резко перешёл ко встречным угрозам меня несколько удивило.
— Всецело, господин обер-комиссар. — Киваю под прицелом прищуренных глаз человека, в руки которому вверили судьбы не одного десятка аристократов помладше и постарше. — Я нагл, но честен и прямолинеен. Неужто было бы лучше, промолчи я, затаив обиду? Ещё в нашу первую встречу вы ясно дали мне понять, что с вами лучше вести диалог как можно более открыто. Что я сейчас и делаю.
Недоумение, быстро сменившееся привычной «пустотой» самоконтроля, когда ни одна эмоция не выбивается из спектра, отчего считать их становится задачей невозможной.
— Можно было сказать то же самое, но не столь… категорично. И, отвечая на твой вопрос: мне
