— Стража! На помощь!
Никто не ответил. В коридоре вне камеры дул прохладный ветер. Ни одного голоса не доносилось из других камер, если они тут и есть. Не бряцало оружие, не звенели ключи. Никакой комнаты для стражи.
От боли она согнулась пополам. Заскрежетала сжатыми зубами. Согнувшись, она видела, как стала чернеть белая кожа на внутренней стороне бедер: от волос на лобке вниз, к коленям побежали струйки крови, от колен они потекли к щиколоткам. Она ничего не чувствовала: кровь неощутима, когда она течет по коже, у нее температура тела.
Боль снова стала сильной, перемещалась в низ живота, из чрева, похоже было на ежемесячные приступы, но сильнее, глубже, острее. Лицо ее, грудь и плечи покрылись потом, взмокли подмышки. Она стиснула пальцы.
— Иисус, помоги, ради всего! Помогите мне! Помогите! Доктора! Кто-нибудь, помогите!
Она упала на колени. Согнувшись пополам, она прижалась лбом к плиткам пола и молилась, чтобы боль от ее царапин затмила боль и судороги в животе.
Надо быть неподвижной. Совершенно неподвижной. Может, обойдется.
Снова сжались все мышцы. Мысли отсекло острой пронизывающей болью. Она засунула обе руки между бедер, как бы стараясь удержать поток крови.
Свет лампы стал тускнеть, постепенно уменьшился до минимального. В ладонях у нее собирались сгустки крови. Кровь пачкала кожу, но Аш отчаянно держалась, подталкивая руки ко входу во чрево; теплая влажная жидкость вытекала из нее и просачивалась струйками между пальцами.
— Кто-нибудь, помогите! Кто-нибудь… врача! Хоть ту старуху. Что угодно. Кто-нибудь помогите сохранить его, помогите, пожалуйста, это мое дитя, помогите…
Ее голос эхом отдавался в коридорах. Когда стихло эхо, снова наступило полное молчание, такая полная тишина, что она слышала шипение фонаря возле решетки камеры. Судорога на миг утихла: она молилась, засунув руки между ног; начался новый приступ боли, тупой, сильной, грызущей, и, наконец, острой боли, пронзившей все тело и заставившей сжаться все мышцы.
Кровь залила плиты пола, пол под ней стал липким. В искусственном свете кровь казалась черной.
Она рыдала, рыдала с облегчением, когда боль ослабевала; рычала, когда боль накатывала снова. На пике она не могла удержаться от крика. Губами влагалища она ощущала, как из нее рывками выталкиваются сгустки — черные вязкие комки крови, они скользили, как пиявки, между пальцами и шлепались на пол. Горячая кровь покрывала ее ноги и руки; была размазана по бедрам, по животу; теплыми отпечатками пальцев покрылся весь торс, когда она обхватывала себя и тряслась, больно кусая губы и крича от приступов боли; и, наконец, все ее тело оказалось покрытым застывшей от холода кровью.
— Роберт! — ее умоляющий крик замер, глухо отдавшись от древних кафельных стен камеры. — О, Роберт! Флориан! Годфри! О, помогите мне, помогите, помогите мне-е-е…
Живот свело судорогой, сжало. Теперь пришла боль, поднялась, как морской прилив, наступила агония. Она хотела бы умереть; но тело держало ее в этой жизни, работая против ее желания; бранясь от физической неизбежности процесса, плача, ее наполнял яростный гнев против… кого? Чего? Себя самой?
Обгрызенными ногтями она впилась в ладони, оставляя на них полукруглые отметины. В камере витал густой запах крови. Боль раздирала ее на части. Более того, осознание, что означает эта боль, разрывало ей душу: теперь она плакала тихо, как бы боясь, что ее услышат.
Она вздрогнула, ощутив себя виноватой: «Если бы я не просила Флориана избавить меня от этого, ничего бы не случилось».
На севере она довольно точно оценивала время («почти Венера», «час до заутрени»), но тут полностью растерялась: конечно, сейчас должен быть еще черный день, а не звездная ночь, но она не могла быть уверена. Теперь ни в чем не уверена.
От судороги в животе все мышцы тела то расслаблялись, то напрягались: бедра, руки, спина, грудь. Понемногу прекращались непроизвольные сжатия чрева. Ее затопило чувство невероятного облегчения. Расслабился каждый мускул. Широко раскрытыми глазами она смотрела перед собой.
Теперь заболела грудь.
Она лежала, скорчившись, на боку в изменчивом свете фонаря. Обе руки были полны сгустков черной крови, уже начинавшей высыхать и становиться липкой.
— Он был совершенством, — закричала она в невидимый потолок. — Он был совершенством!
И заплакала. Легкие ее сжимались, она задыхалась от рыданий. Она съежилась в комочек и рыдала, все тело болело, она вздрагивала, как от приступов; вскрикивала от горя; обжигающие слезы ручьем текли по лицу в темноте, и она все выла и выла.
4
Послышались шаги, как будто шли на цыпочках; зашелестели тихие голоса; она не обращала внимания.
Рыдания, выворачивающие ее наизнанку, перешли в тихие горячие слезы, от которых намокли руки. Она уже не искала утешения в горе. Тело и конечности дрожали от полученной травмы и сильного холода. Аш свернулась поплотнее, обхватив голени холодными ладонями. Губы запеклись от жажды.
Вернулось ощущение окружающего мира и своего тела. Холодная керамическая стена больно впивалась в ее обнаженную спину и зад. Она так дрожала, что у нее дыбом встали тонкие волоски на теле, как щетина у свиней; она ожидала, что скоро придет сонливость и дрожь прекратится, как бывает у мужчин в холодном снегу высокогорий, куда они ложатся, чтобы больше не встать.
Стальная решетка камеры с лязгом отодвинулась в сторону. По полу зашлепали босые ноги рабов; кто-то закричал над ее головой. Аш попробовала отодвинуться. Ощутила острую боль во влагалище. Ее сильно трясло. Плитки пола казались ледяными.
Заорал резкий голос:
— Елки зеленые, ты что, не знаешь, когда надо мне докладывать!
Аш приподняла голову с пола, напрягая шею, опухшие горящие глаза ее мигали.
— Зажечь огонь в смотрильной! — рявкнул стоящий над ней грузный, темнобородый визигот. Ариф Альдерик расстегнул объемистый шерстяной плащ цвета индиго, висевший на его плечах поверх кольчуги. Бросил его на залитый кровью пол, опустился на колени и перекатил ее на плащ. Аш вырвало. Желтой желчью запачкало синюю шерсть плаща. Ее обмотали толстой тканью, он поднял ее, подхватив под колени и под плечи. Когда он поднимал ее на руки, перед ней вихрем закружились мозаичные стены в ярком свете греческого огня.
— Прочь с дороги!
Рабы разбежались. При каждом его шаге Аш подбрасывало.
Шерстяной плащ на шелковой подкладке скользил по ледяной грязной коже. Ей становилось все теплее. Ее непроизвольно безостановочно трясло. Альдерик крепко держал ее на руках.
Уносимая наверх по ступенькам, переносимая через двор с фонтаном, где холодный снег с дождем сек обнаженное лицо, стекая в виде светлорозовой воды, Аш старалась отрешиться от происходящего. Все мысли загнать туда, куда она обычно загоняла воспоминания обо всем плохом, о тех, кто ее предал, о глупых недоработках, из-за которых погибали люди.
