А может оставить все как есть? Пусть идет как идет. Женится на Катьке, как и обещал. Ну, возьмут Долгоруковы силу. Зато ему покойно будет. Прислушался к себе и понял, что от одной только мысли о том, яриться начинает, да так, что чаще задышал. Нет, не смирится он с тем, чтобы им вертели как хотели. Он император! Он! И другому, не быть!
Дверь отворилась и в спальню вошел Василий с подносом уставленным кашей. Медикус сказывал, что больному надлежит хорошо питаться, чтобы иметь силы для борьбы с недугом. Да только аппетита у него все эти дни не было. Понимал, что надо, потому и через силу запихивал в себя. Но тут вдруг почувствовал, что от запаха исходящей паром каши, рот вдруг слюной наполнился, как будто там родник какой забил. Да резво так, аж ручки от нетерпения затряслись.
Василий с блаженной улыбкой смотрел на то, как государь уминает кашу, запивая горячим сбитнем. Отстранившись чуть назад, чтобы не отвлекать, он мелко крестился, одними губами воздавая благодарственную молитву. Думал укрыться. Но Петр заметил. Иное дело, что виду не подал. Пусть их интригуют и претворяются, народ его любит, и любовь эта дорогого стоит. Она стоит того, чтобы жизнь свою положить на службу простому люду.
Потом была уже привычная и опостылевшая процедура протирания. Несмотря ни на какие старания, рубцы обещали остаться знатные. Так ему и надо. Господь волею своей поставил его о народе им избранным заботу иметь, а он предался греху и забавам, про долг свой позабыв. Портреты прикажет писать без прекрас, каждый рубец обозначат, чтобы потомкам наука, не след забывать о тех, кому служить обязан по воле божьей.
— Государь, Петр Алексеевич, там до вас князь Долгоруков Алексей Григорьевич просится, — когда с медицинскими процедурами было покончено, доложил Василий.
— Что медикус, дозволяешь посетителей принимать? — Вопросительно взглянув на протиравшего спиртом руки, немца поинтересовался Петр. — Ты не волнуйся, коли нельзя, так прямо и сказывай. Воля твоя как моя исполнена будет и никто поперек слова не скажет.
— Фаше феличестфо, болезнь отступила. Потому беды большой не будет, коли фы станете принимать посетителей, но прошу фас не утомляйтесь сильно. Фы фсе еще слабы.
— Не буду. Обещаю. Вот только одного до себя и допущу. Слышь, Василий, коли кто еще захочет, так на завтра назначай.
— Слушаюсь, государь батюшка.
Долгоруков ждать себя не заставил. Явился тотчас только ему соизволение передали. Влетел как оглашенный с видом такого неземного счастья на лице, что не иначе как благодать божья снизошла на него, не иначе. А вид‑то слащавый и приторный. Лизоблюд, раскудрить твою в качель. От таких чаще всего удара в спину жди. Если не сами, так к другим перекинутся вмиг, про долг и честь позабыв. Нет им веры, никогда не было и не будет.
Но этот как раз из тех, что за своей слащавостью звериный оскал прячут. Так что с ним вдвое аккуратнее нужно. Наверняка испугался и пришел страховкой обзавестись, а то опять государь засобирается осиротить своих подданных. И как тогда ему быть? Однажды Господь не попустил, а как вдругорядь не повезет. Опять же, малец норов изволил показывать, даже сына родного против отца настроил. Всех от себя удалил, да ни абы как, а силу применив открыто. Режутся у волчонка зубки, эдак и до беды недалеко.
— Свет мой, государь, Петр Алексеевич! Как здоровье твое драгоценное!
— Благодарствую Алексей Григорьевич, теперь много лучше. А как медикуса и впредь во всем слушать стану, так и вовсе вскорости на ноги встану.
— То дело хорошее. А то лебедушка наша, невеста твоя, вся сердечком изболелась, на тень бестелесную похожа стала, вся измаялась, денно и ношно поклоны земные бьет, у господа нашего здоровья для тебя вымаливает.
— Передай, что со мной все в порядке. Скоро здоров буду.
— Так может я призову ее, Петр Алексеевич? Она туточки, в карете за воротами. На двор гвардейцы не пустили, — нарочито подпустив в голос обиду, закончил он.
— Пустое, Алексей Григорьевич, — сделав вид, что не обратил внимания на факт недопущения на двор княжьей кареты, начал отнекиваться Петр. — Хворь из меня вся еще не вышла, не приведи господь, приболеет Катерина, так потом ввек себе не прощу. Вот поправлюсь, тогда и повидаемся. И ты, держись подальше от хворого, твоя жизнь для государства российского еще ой как понадобится.
— Да я за ради тебя, Петр Алексеевич, хоть в огонь, хоть в воду.
— Верю. От того и прошу беречься. Мне без моей правой руки несподручно будет, так что даже кашлянуть не моги. То повеление мое. Слышишь ли?
— Слышу, государь. Как ты велишь, так теперь пуще прежнего беречься буду.
— Спасибо за понимание и поддержку, Алексей Григорьевич. С делами государственными без меня справляетесь ли?
— С божьей помощью и с твоего благословения, Петр Алексеевич.
— Стало быть, все хорошо?
— Это с какой стороны посмотреть, государь. Как с одной, так вроде все слава Богу. А как с другой… Ты выздоравливай, Петр Алексеевич, — словно спохватившись, что взболтнул лишнего, сам себя оборвал на полуслове князь.
Вот же шельма. Чувствует, что в ту ночь переусердствовал, затеяв венчание с хворым и страдающим от болезни императором. Долгоруковы тогда на семейном совете постановили обвенчать находящегося при смерти Петра и Екатерину Долгорукову, ссылаясь на то, что церковь такие браки не запрещает. В усадьбе на тот момент никого постороннего не было, Иван привел две роты преображенцев, которые денно и нощно вели охрану. Вот и решили окрутить. Не вышло. Петр из упрямства и обиды, согласия своего перед священником не дал, а там и спасительное забытье. А потом Остерман прорвался‑таки в усадьбу. Одним словом завертелось и ничего у них не срослось.
После уж, вдруг воскресший государь, все еще будучи на смертном одре, волю свою явил, да так, что все диву давались. Словно подменили мальчонку. Словно и не Петр это. Но то, что тут нет никакой подмены, никто не усомнился. Мудрено такое устроить. Как видно, заглянув за край, государь сильно изменился, а может благодать божья на него снизошла. То не смертным ведать.
Как бы то ни было, а перемена была столь разительна, что Долгоруков, вдохновитель и голова последних событий не испугаться никак не мог. Вопрошая себя, он всякий раз приходил к одному только выводу — живой Петр, Долгоруковым не нужен, ибо опасен. А Ванька, бездарь безмозглая будто не понимает ничего.
Ему бы разъяснить оболтусу, да хоронится от отца, да дядьев, чтобы ни приведи Господь ни на что не сподвигли. Даже на заседания верховного тайного совета не ездит. Дурак! Позабыл в своем порыве о том, что сам же тестамент подделал, да еще и при свидетелях им потрясал. Хорошо хоть дядька его, Василий Владимирович, удержал голову неразумную и не дал настоять на той бумаге. Кстати, судьба ее неведома. Пропал документ. И это страшило пуще всего.
