Всякий еврей, умеющий читать справа налево, знает, что такое еврейская свадьба. Столы трещат от обилия напитков и блюд, невеста блистает в своем белом шелковом платье. Гости, молодые и не очень, забыв обо всем на свете, отплясывают до полного изнеможения. Портной Мендель – тот самый, сын которого пугает обитателей местечка мировыми переворотами, – играет на трубе, а вместе с ним – целый оркестр. Вот ведь как – не только отличный портной этот Мендель, но еще и на трубе наяривает! Жаль, правда, что оба эти таланта так и не помогли Менделю жить в достатке…
В большом зале дома мебельного короля плясали евреи – богачи и состоятельные домовладельцы – бородатые, в черных костюмах с белыми накрахмаленными манишками. Труба, две скрипки, флейта, кларнет, виолончель, контрабас и барабан – таков был состав оркестра, который под управлением нашего Менделя звучал во всю свою оглушающую силу. Профессионал Шахна Маркович поначалу морщился – этот жуткий тарарам коробил его музыкальные уши. Но что поделаешь, если веселый еврейский гвалт – неотъемлемая часть души жителя местечка, даже если он выпускник консерватории? Как же тут не смириться с музыкальными потугами портного-дирижера-трубача Менделя, управляющего оркестром? А уж когда Шахна хорошенько выпил, это и подавно помогло ему пренебречь незыблемыми законами гармонии – вскоре он, как и все остальные, лихо отплясывал фрейлехс вместе со своей сияющей женой Розой.
Шоэль тоже выпил больше чем надо и весь вечер смеялся и танцевал с Мирьям, с братской нежностью опекая любимую сестричку. Брат и сестра – они оба были прекрасны и юны. В самом деле, какие замечательные дети у Фейги и Йоэля! Гляньте на мать: она просто не может отвести от них своих любящих глаз…
А свадьба действительно удалась на славу! Посмотрите, с каким вкусом накрыт шикарный стол, какие напитки! Немолодые уже люди словно летают в танце, отяжелевшие от возраста дамы неожиданно задвигались совсем легко, как в далекой юности, красиво замелькали в танце платки. Казалось, что слышны отзвуки прошлых лет, чего-то, происходившего еще три-четыре десятилетия тому назад… Но вот пожилые пары утомились. Кто-то ушел, кто-то всхрапнул, прикорнув в уголке… Теперь, когда стало просторнее, горластые парни и девушки зашумели и заплясали с удвоенной силой, запели дивные песни на четырех языках – на иврите, идише, русском и украинском. Шахна Маркович, пребывавший в приподнятом настроении, размахивал руками, задавая ритм песням.
На следующее утро Фейга получила ответное письмо от Йоэля. Он писал, как всегда, спокойно и обстоятельно, излагая свое мнение относительно дальнейшей учебы сына. И мнение это было однозначно: Шоэль должен вернуться в Одессу. Уровень образования в большом городе гораздо выше, чем в местечке. В Одессе он продолжит учиться на фортепьяно, заниматься спортом в «Маккаби» – это тоже немаловажно. Что же касается положения в мире, то будущее от нас сокрыто… Кто знает, что будет? Может ведь так случиться, что именно в Одессе жизнь будет более безопасной. По Екатеринбургу носятся слухи, что война скоро кончится – солдаты устали от продолжающейся бойни. Поезда с ранеными все идут и идут на Урал. Сколько же это продлится? Йоэль не теряет надежды на свое скорое возвращение к семье, которой он бесконечно предан, и целует родных от всего сердца.
На самом деле Йоэль принял такое решение, сообразуясь не только с желанием сына. Он связался с сестрой Гитой, и та подробно написала ему об успехах Шоэля в учебе, о его способностях к музыке и спорту, о том, что юноша действительно умница и радует всех своим поведением. Конечно же, это было крайне приятно услышать.
Август подходил к концу, и надо было думать о возвращении в Одессу. Фейга снова переживала предстоящую разлуку с сыном, но что поделаешь! Пошел ровно двадцатый год с того памятного праздника Песах в доме Рахмилевичей, когда солдат Йоэль положил свою твердую мужскую ладонь на ее нежную руку, и после этого не было в их жизни дня, когда бы Фейга сделала что-либо вопреки воле мужа.
И вот Шоэль проводит свой последний вечер в сионистском клубе, напоминает о том, что должно интересовать еврейскую молодежь в галуте.[68]
– Израильская земля пустынна и нуждается в рабочих руках, – говорит он. – Каждый из нас должен овладеть какой-нибудь практической специальностью, ибо там будут нужны крестьяне и рабочие, ремесленники и врачи, инженеры и учителя. Тем, кто этого не понимает, нет места в стране.
Затем поднимается Миша Зильбер. Он прощается с другом, благодарит Шоэля за его лекции.
– Спасибо тебе от всех нас, – говорит он, запинаясь. – Ты познакомил нас с городами далекой, но родной земли, с ее географией и топографией, с ее климатом и хозяйством, рассказал о поселениях и обществе. Теперь мы можем представить себе Галилею, Иудейские горы, Яффо, Иерусалим, Негев и Заиорданье, знаем что в Ришон-ле-Ционе есть винный завод, но знаем также и то, что там есть комары и малярия. Все это мы узнали от тебя, нашего друга. А теперь ты снова уезжаешь, и все мы желаем тебе счастливого пути…
Так говорил Миша, не любивший выступать перед публикой. Но на него всегда можно было положиться, ибо он представлял себе мир царством справедливости и правды, где не должно быть места лукавству и обману. Недаром Миша так глубоко запал в душу маленькой Лее Цирлиной – вон какими глазами смотрит она на своего кумира.
В те времена еврейская молодежь по-прежнему пребывала в черте оседлости, и отцы считали необходимым посылать своих детей в хедер, учить ивриту, отмечать бар-мицву. Февральская революция еще не предоставила евреям права проживания в больших городах. Но уже отменены были ограничения в отношении образования, и российские гимназии тут же заполнились еврейскими юношами и девушками. Поступил в местную гимназию и Миша Зильбер.
Два последних вечера Шоэль провел с матерью и сестрой, а утром следующего дня уже сидел в вагоне поезда, полного людей, мешков, корзин и махорочного дыма. Вот скрипнули рельсы, застучали колеса. Привычный к дороге, Шоэль даже не поднял головы – он давно уже погрузился в чтение. Время идет медленно, за грязным окном вагона сгущается осенний вечер. Проходит усатый кондуктор в мятой форме и с тускло светящимся фонарем. За окном проносятся степные просторы Украины.
Минуло три месяца с тех пор, как Шоэль покинул Одессу. Теперь, вернувшись, он, прежде всего, столкнулся с Цадоком Эпштейном. На вид тому было лет сорок. Прямо со лба у него начиналась большая, круто уходящая вверх лысина. Говорят, что огромный лоб – свидетельство большого ума. Цадок и в самом деле был весьма неглупым человеком. Кроме того, он отличался неподдельной добротой и имел поистине золотое сердце, хотя и любил пожить в свое удовольствие. Цадок вел в Румынии торговые операции, связанные с поставками древесины.
С приездом Цадока жизнь тети Гиты изменилась, полностью подчинившись ритму жизни и желаниям мужа. Да и вообще семья обрела наконец необходимую полноту. Любимого племянника Шоэля давно уже признали здесь своим, хотя в этом сердечном доме даже домработница Поля жила на правах близкого человека. Но жизнь-то у каждого была своя. К Поле, например, дважды в неделю ходил некий Митя – высокий, здоровый и крайне молчаливый парень. Митя содержал жену и троих детей, которым Поля время от времени собирала подарки. Оба происходили из одной деревни Елизаветоградского уезда, знали друг друга с детства, и так уж получилось, что их несостоявшаяся в юношеские годы любовь внезапно пробудилась именно сейчас.
С приездом отца лентяй Арик почувствовал настоящую свободу. Гита полностью потеряла над ним контроль, и мальчишка делал, что хотел. Цадок любил развлечения, карты. Классический одессит в самом лучшем понимании этого слова, он отличался мягкостью и приветливостью нрава, но при этом полагал, что каждый выход в свет супружеской пары должен производить особое впечатление. Поэтому Гите надлежало всегда быть красиво одетой, с прической и маникюром, не говоря уже о самых изысканных духах и украшениях.
Словом, в доме поселился добрый призрак вечного праздника, Цадок с женой не пропускали ни одной премьеры – была ли то опера, оперетта, драматический спектакль или концерт. И стоило где-нибудь показаться лысине Цадока, как все знали, что Гита находится где-то рядом. Еще с тех времен, когда он нахально выкрал ее из родного дома, Цадок не собирался прятать свой прекрасный цветок за дверью с мезузой.
На Арнаутской постоянно собирались друзья-приятели, играли в преферанс, засиживались до утра. В результате Арик неожиданно обрел свободу и мог бездельничать, сколько душе угодно. Учительница музыки Антонина Дмитриевна все еще приходила по три раза в неделю, и к великой печали мальчика ему приходилось выстукивать надоевшие гаммы и упражнения. Арику казалось, что только взрослые, такие как Шоэль, могут вытерпеть эту невыносимую скуку.
