4
О святая ненаблюдательность…
В.НАБОКОВ. ДАР
В наглухо герметизированном свинцовобетонном бункере, расположенном в секретнейшем из подвальных отделов министерства безопасной государственности СССР, только что проснувшийся мастер-телепат высшей категории Зия Мамедович Муртазов готовился позавтракать. Как истинный правоверный, он отроду не испробовал никакого спиртного, разве что микродозы, которые давали ему в бессознательном состоянии во время особо ответственных заданий, поэтому знать ничего не знал о своем коллеге, окопавшемся в недрах горы Элберт. Как и Джексон, уже много лет не покидал почтенный Зия Мамедович своего бункера, но по причинам совершенно иным: Джексон из своего бункера не выходил оттого, что незачем было, спиртное и закуска поступали бесперебойно, инструкция начальства повелевала исполнять любое его желание, а от скуки индеец не страдал — к его услугам в качестве собеседников были постоянно многие миллионы людей на всем земном шаре, больше всего, кстати, в России, хотя с этой страной Джексон беседовать не особенно любил, пили там уж больно однообразно, — да и собаки были всегда рядом. Напротив, Зия Мамедович был всего этого лишен начисто: спиртного не только не потреблял, а и не дали бы, диету соблюдал строжайшую из-за диабета, развившегося в полной мере еще в сороковые годы; свидания ему были дозволены, помимо узкого круга лиц, работавших в отделе полковника Углова, только с женой, бедной старой Зульфией, фантастически преданной своему мужу и живущей где-то на задворках министерства, — что, впрочем, не избавляло ее от необходимости исполнять нетрудную работу гардеробщицы в том же министерстве. Никаких, если быть откровенным, желаний Зия Мамедович и не имел уже лет двадцать пять или около того.
Поздней ночью в январе 1951 года, чуть ли не в столетнюю годовщину того дня, когда святой старец Федор Кузьмич начертал в письме к иеромонаху Иннокентию свое завещание, ночевала Зульфия Муртазова вдали от мужа, в одиночной камере пересыльной женской тюрьмы не то Таганрога, не то Мариуполя, так никогда она и не знала, какого именно города. Выселяли крымских татар долго и тщательно, а ее с мужем выселили чуть ли не последними; числились они, да и были, в самом деле, сопротивляющимися, имелось у них кое-какое родство со знаменитым врагом народа товарищем Вели Ибрагимовым. Одиночное заключение на пересылке понимали в те годы однозначно, а именно — считая Зульфию, в этой самой одиночке, плотно прижавшись друг к другу, криво и косо, и в тесноте и в обиде, больше в обнимку с собственными коленками, пытались спать или впрямь спали ровно двадцать четыре различные бабы от четырнадцати до семидесяти девяти лет возрастом. Зульфия сидела возле параши, у самого входа, невидимая даже недреманному оку, кидавшему частые взгляды сквозь волчок; прижавшись к стене она пыталась согреться, притом совершенно безрезультатно, потому что мучил ее не холод, а озноб, какой тут холод, когда двадцать четыре бабы вместе воздух производят, — и казалось ей, что она спит, казалось уже несколько часов. А час шел пополуночи уже третий, дрема и в самом деле собиралась перейти в сон, когда резкий скрежет пронизал хриплую тишину одиночки, и голос мужа, любимого Зии, которого, по слухам, пытали аж в Москве, произнес по-русски: «Я бы твою мать! Отрубись! Не знаю никого!» Голос прозвучал так громко и внятно, что Зульфия вскрикнула, разбудила могучую соседку справа, тут же влепившую ей локтем под вздох, а голос Зии продолжал орать на всю камеру: «Не знаю никого, не знаю, не знаю! Жену свою знаю, больше никого!» — а дальше шла такая заковыристая брань, немножко русская, немножко татарская, что и воспроизвести ее невозможно, раз уж у Зульфии в тот момент под рукой карандаша с блокнотом не случилось. Случился же рядом, однако по другую сторону волчка, ефрейтор нестроевой службы Леонид Иванович Букатов, которому не спалось по причине потаенно недолеченной болезни — чесотки. Расслышал он, что громкий мужской голос ругается в женской камере № 71, счел, что это непорядок — влез мужик к двадцати четырем бабам, и недоволен, по матери ругается (сам Букатов никогда не матерился, краснел даже, когда чужой мат слышал) — и отворил камеру, в которой только что начавшаяся драка немедля замерла и как бы замерзла. И тем не менее в тишине тухлой атмосферы продолжало звучать: «…тебя в рот! в рот! в рот!..» Откуда исходил голос — не понимали ни Букатов, ни бабы в камере, а уж Зульфия меньше всех. Вызвали кого положено, всех пихнули по карцерам, сколько-то зубов повыбили, все без толку, голос звучал больше трех часов и замолк только к утру, замолк в том самом карцере, куда швырнули бедную Зульфию вместе с тремя другими бабами, которые тут были ни при чем.
Со временем разобрались компетентные товарищи, по большей части с не очень добровольной помощью Зульфии, что голос принадлежал ее мужу Зие. Дальше уже недолго было установить, что в эти самые часы перед январским рассветом Зия Муртазов в Москве, в Лефортовской тюрьме, был препровожден на допрос к следователю Углову, и тот оказался вынужден применить к этому опасному и неразоружившемуся националисту, известному своей борьбой за отделение юго-западного Крыма от СССР и провозглашение там независимой исламской республики, некоторые меры физического воздействия. Короче говоря, не стерпев косоглазой наглости и хамства, вспомнив триста лет татарского ига, схватил старший лейтенант Углов небольшую, но на удивление прочную табуретку, и врезал националисту промеж рогов, тот же не стал воспринимать эту умеренную меру как нормальную в его положении, а полез в преступную оборону, и пришлось к нему приложить дальнейшие меры физического воздействия, которые лишь через несколько часов привели обвиняемого в должное состояние, — сейчас таковой как раз находился на поправке здоровья в тюремной больнице, так что гуманность к нему была проявлена едва ли не чрезмерная.
Компетентные товарищи обнаружили Зию в больнице при последнем издыхании, с сотрясением мозга, переломом трех ребер и ключицы, рваной раной в области правого голеностопного сустава и прочими, более мелкими травмами. Однако ввиду чрезвычайной важности и секретности обнаруженного феномена — ведь Муртазов матерился так, что было слышно за тысячу километров! — выговора Углов не получил, а получил скорое продвижение по службе, новый чин и новую работу. Ибо компетентные товарищи после надлежащего экспериментального подтверждения установили, что обвиняемый Зия Муртазов, будучи достаточно сильно ударен по лобной кости непременно деревянным предметом, обладает способностью передавать направленные словесные сообщения на расстояние до семи и даже десяти с половиной тысяч километров, при этом совершенно неважно, известно ему местонахождение адресата или нет, а требуется лишь имя или минимальная словесная характеристика такового. К сожалению, после удара способность эта фиксируется у Муртазова в полной мере лишь в течение двадцати пяти секунд, затем же наступает ликвидация феномена. Необычную особенность муртазовских телепатем отметили все привлеченные эксперты: телепатема принималась не только лицом-адресатом, но была слышна решительно всем присутствующим в той же комнате, что и адресат, и всеми единодушно описывалась как «голос, слышный из головы» того человека, которому послание адресовалось.
Ввиду чрезвычайной важности сделанного открытия и его несомненно возможного примения в стратегических целях личность Зии Муртазова была наглухо засекречена и спешно создана лаборатория, персонал которой составили привлекавшиеся к экспертизе ученые, а во главе ее поставлен капитан Углов, кстати, схлопотавший орден Ленина за свой эпохальный вклад в дело укрепления мира во всем мире.
Зульфия тоже была извлечена из лагерных недр и зачислена на должность гардеробщицы при лаборатории. Как показали замеры, в случае ежедневного получасового свидания с женой телепатический потенциал Муртазова возрастал на 17,5 %.
Углов, понимая, что незаменимых у нас нет, стремился стать как можно более незаменимым. С треском вышиб он из лаборатории в холодные просторы тундры двух сотрудников, — им сперва по недосмотру поручили ударение по лобной кости Зии деревянным предметом. Он доказал, что люди эти не обладают достаточной подготовкой, что после их ударов продолжительность телепатемы падает до 19 и даже до 13 секунд, тогда как в случае его собственноручного ударения, без вреда для здоровья Муртазова притом, продолжительность телепатемы составляет никак не ниже 25,5 секунд и порой поднимается даже до 32, иначе говоря, более чем до полуминуты. Так что обязанности заведующего лабораторией экспериментальной психологии он успешно совмещал с должностью практика-ударника, за что получал дополнительные полставки.
