были настоящими, да думаю, любого нормального человека это заставит содрогнуться.
– Меня потом после этого долго кошмары мучили, а эсэсовцев и солдат охранных дивизий мы резали, всячески старались при соприкосновении не застрелить их, а своими руками их выпотрошить, чтобы они долго и мучительно подыхали. Знаешь, после того как пару десятков этих нелюдей лично зарезал, стало отпускать.
Углов неверяще смотрел на меня, и я мог его понять, действительно, поверить в рассказанное мной было просто невозможно. Именно поэтому я и подгадывал подходящий момент, и попытка Углова меня напоить подошла просто идеально для этого. Вот только он, похоже, не особенно этому верил.
– А методики обучения и схемы оружия, так это то, что было разработано во время войны.
Лейтенант Углов слушал и отказывался верить услышанному, так как это было совершенно нереально, но Скуратов говорил эмоционально, а выпил он уже много. Сейчас приканчивали третью бутылку водки, и только первую они выпили напополам, дальше он в основном подливал её Скуратову, а сам только делал вид, что пьёт. Вот и что теперь думать после услышанного? Прав был Скуратов, что никто не поверит в его историю, но, черт возьми, сказал он правду или напридумывал это всё, как понять? И тут Углова осенила идея, как ему показалось, гениальная. Придумать действительно можно многое, но вот песни, если это действительно с ним произошло, то он должен знать песни, которые будут петь и именно об этой войне.
– Слушай, Игорь, а какие были песни?
– Хорошие.
– А об этой войне?
– О войне? Ладно, слушай, только сам понимаешь, певец из меня ещё тот.
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война!
Углов, казалось, весь превратился в слух, хотя певец из меня действительно так себе.
Дадим отпор душителям
Всех пламенных идей,
Насильникам, грабителям,
Мучителям людей!
Не смеют крылья черные
Над Родиной летать,
Поля ее просторные
Не смеет враг топтать!
Гнилой фашистской нечисти
Загоним пулю в лоб,
Отребью человечества
Сколотим крепкий гроб!
Затем запел следующую песню.
Здесь птицы не поют,
Деревья не растут,
И только мы плечом к плечу
врастаем в землю тут.
Горит и кружится планета,
Над нашей Родиною дым,
И значит, нам нужна победа,
Одна на всех – мы за ценой не постоим,
Одна на всех – мы за ценой не постоим.
Нас ждёт огонь смертельный.
И всё ж бессилен он.
Сомненья прочь, уходит в ночь
отдельный
Десятый наш десантный батальон,
Десятый наш десантный батальон.
– Или вот эта:
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
На перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
Травой заросший бугорок.
А после следующих слов Углова тоже торкнуло, ибо слова песни действительно брали за душу.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой:
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
Он пил – солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
А напоследок вот тебе стихи!
Сорок первый далёкий, сорок первый неблизкий,
Вновь мне чудится голос батальонной связистки.
Снова голос кричит мне в телефонную трубку:
«Сокол! Я Незабудка. Сокол! Я Незабудка.
Весь огонь батареи —
По квадрату семнадцать,
Сокол, милый, скорее:
Могут танки прорваться».
Сорок первый далёкий, сорок первый суровый,
Помню жаркую битву у развалин Ростова
Снова голос кричит мне, вновь становится жутко:
«Сокол! Я Незабудка. Сокол! Я Незабудка.
Командира убили,
Бейте, Сокол, по штабу,
Нас враги окружили,
Не жалейте снарядов».
Сорок первый далёкий, сорок первый неблизкий,
С той поры не встречал я той девчонки связистки.
Только верю упрямо – снова крикнет мне трубка:
«Сокол! Я Незабудка. Сокол! Я Незабудка» [2].
Не знаю, как я смог спокойно произнести эти стихи, а вот Углов откровенно плакал.
– Ну что, Артём, как тебе песни, хватит или ещё хочешь послушать?
Наверное, с полминуты Углов молчал, а затем спросил:
– А какая твоя любимая?
– Разумеется, эта!
День Победы, как он был от нас далёк,
Как в костре потухшем таял уголёк,
Были версты, обгорелые, в пыли,
Этот день мы приближали как могли.
Этот День Победы
Порохом пропах.
Это праздник
С сединою на висках,
Это радость
Со слезами на глазах,
День Победы,
День Победы,
День Победы…
Теперь Углов окончательно убедился, что Скуратов не врёт, ну не мог он просто так написать такие песни, для этого надо было самому пережить эту войну. Вот только как это кому сказать, ведь не поверят, ну невозможно в такое поверить! Прав он, сочтут сумасшедшим, но рассказать это начальству он обязан, а там пускай оно само решает, что с этим делать. Пока он об этом думал, Скуратов, положив голову на стол, заснул. Едва растолкав его, Углов, придерживая, довел его до койки, куда и сгрузил пьяного собеседника. Тот, только рухнув на койку, тут же захрапел, и Углов спокойно пошел к себе. Послезавтра выходной, и он спокойно сможет съездить в Житомир, где поговорит с капитаном Костроминым.
Я тоже остался доволен состоявшимся разговором,
