В часовенке, что стоит внутри стен Нарбоннского замка, тонко и весело трезвонит колокол.
Консулы и старшины помалкивают, жмутся по стенам, переглядываются. Будто украли что. Выжидают.
Чего? Чего им ждать? Что с неба спустится сейчас старый граф Раймон, что разгонит он чужаков и, улыбаясь во весь свой большой веселый рот, скажет: мол, шутка все это, дурной сон, а вот давайте-ка мы с вами заживем по-прежнему?..
Пустые всё мечтания. Не будет больше в Тулузе Раймонов…
Один за другим опускаются консулы на колени.
Симон стоит над ними. Ждет.
Присягают – а что остается делать? – Монфору. Нехотя, будто жилы из себя вживую тянут.
Слушает.
Не поймешь, все ли из сказанного разбирает – неподвижен, хмур. Но принимает их вымученную клятву серьезно и даже как будто сердечно.
Затем поднимает руку и присягает сам. Медленно, тяжко роняет слово за словом. Смотрите все: Монфор присягает на верность городу Тулузе. Смотрите же!..
И видят все, кто хорошо знает графа Симона, что от полноты душевной он говорит.
Я, Симон де Монфор, благодарением Господа герцог Нарбоннский, граф Тулузский и Лестерский, виконт Безьера и Каркассона, перед лицом Господа и закона присягаю городу Тулузе в том, что буду ей добрым сеньором. Во славу Господа нашего Иисуса Христа и святой матери-Церкви я буду хранить верность своим подданным. В свидетели же себе я призываю Господа, святую Церковь и всех мужчин и женщин Тулузы. Клянусь быть ей добрым господином и хранить эту клятву, и город Тулузу, ее церковь, ее жителей, их жизни и добро. А если я совершу какую-нибудь несправедливость, то лишь по неведению, и пусть тогда лучшие люди города откроют мне правду и помогут исправить неправедное, ибо ложь и несправедливость неугодны Господу…
Эти слова записаны для Тулузы на специальной грамоте, которую герольд теперь держит в рукаве. Симон не поленился – затвердил их на провансальском наречии.
И вот граф замолкает, проговорив последнее слово. Тогда герольд передает грамоту епископу, а епископ вручает ее консулам и объявляет себя хранителем клятвы.
В отличие от графа Симона, консулы умеют читать. С поклоном приняв от Фалькона грамоту, они разворачивают ее. Глаз сам выхватывает первые строки. И содрогаются консулы – хоть и знают заранее, какое именно слово увидят.
«Я, Симон, граф Тулузский…»
Господи!.. Симон, граф Тулузский!..
Симон следит за ними – настороженный, внимательный.
Висит тяжелое молчание. Оно тянется так долго, что, в конце концов, неловко делается уже всем.
Вигуэр Тулузы сворачивает грамоту, сжимает ее и торжественно воздевает руку. Печать качается, свисая на ленте. Симонова печать: всадник с роговой трубой.
– Мы сохраним ее в городском архиве, – говорит вигуэр Тулузы. – А вы, мессен, будьте нам добрым господином, как и поклялись.
* * *
Кого в Тулузе возненавидели сразу и навсегда, так это франкских сержантов. Монфор привел их с севера, они служили ему за жалованье, наречия провансальского почти не понимали, а за господина своего готовы были свернуть любую шею – пусть только пальцем ткнет, какую именно.
Они-то и принесли в город графский приказ, больно уязвивший гордость Тулузы: докончить разрушение городских стен. Немедленно!
– Мессир, – осторожно сказал графу его младший, разумный брат Гюи, – вы слишком торопитесь.
В прежние времена никогда не случалось разногласий между Гюи и Симоном. Были как две руки одного тела. Иной раз и слов не требовалось, только взглядом обменяются. И больно было Симону оттого, что начал Гюи ему противоречить.
– Что-то не возьму в толк, брат, о чем вы толкуете, – молвил граф Симон.
– Тулуза к вам не привыкла. Она вас боится, а вы еще больше пугаете ее.
– Вот и хорошо, – проворчал Симон. – Пусть и дальше боится.
– Ничего хорошего, – возразил Гюи. – Испуганная женщина может ударить в спину.
– Тулуза – не женщина. Тулуза – город, – сказал Симон, отлично зная, что лжет.
Об этом Гюи не стал с ним спорить.
– Вы не должны столь поспешно сносить стены, – повторил он упрямо.
– Это вы так считаете, брат? – осведомился Симон. И брови сдвинул.
Ну уж. Гюи де Монфора насупленными бровями не проймешь.
– Я, – ответил Гюи – очень спокойный.
– Хватит, – оборвал Симон. – Я не собираюсь оставлять Тулузе ее укрепления. Мне не нужен здесь мятеж.
– Будет, если вы не перестанете показывать ей свою ненависть.
– Плохо я понимаю, брат, о чем ведете вы речь.
– Понимаете. Вы распорядились отделить Нарбоннский замок от города дополнительным рвом.
– Распорядился, – охотно признал Симон. Он почитал себя в этом деле правым.
– Вы обещали стать для города добрым господином.
– Я и не отказываюсь, – рявкнул Симон, раздраженный. – Снесу стены, выкопаю ров – и сразу же сделаюсь добрым. Не выводите меня из терпения, брат.
Гюи бесстрашно глядел в его бешеные серые глаза.
И молчал.
Симон замолчал тоже. Наконец, он отвернулся и начал постукивать по стене пальцами.
– Я не могу уехать в Иль-де-Франс и оставить вас здесь почти беззащитными. Я думаю о своей семье!
И тут Гюи взорвался.
– Черт побери! – заорал он (Симон даже подскочил). – Проклятье, брат!.. Вы с первых шагов показываете этому городу, что ничуть не доверяете ему. Как же вы будете управлять Тулузой? Вы чувствуете себя здесь как в осаде!.. Это же ваш город! – Он схватил Симона за плечо. – Тулуза и без того сильно запугана. Вот увидите – она ударит вас в спину…
Симон долго не отвечал. Наконец сердито высвободился и буркнул:
– Для того и копаю ров, чтобы не дотянулась. Я ведь знаю, о чем думали эти сраные консулы, когда присягали мне на верность. Их от меня трясет. И от вас тоже, от всех нас… Они о своем Раймоне мечтают. Подумайте сами, как я оставлю замок, Алису, младших детей, если…
Гюи покачал головой и больше не сказал ни слова.
* * *
Так были снесены стены Тулузы и выкопан ров, отделивший Нарбоннский замок от города. Сенешалем сделал Симон верного человека, Жервэ де Шампиньи, доверив тому беречь город и замок.
И с успокоенным сердцем отправился на север – получать, как надлежит, завоеванные им земли в лен от короля Франции Филиппа-Августа.
* * *
На севере деревья другие. И небо более синее. В Тулузе оно будто выцвело от жары. И весна здесь более поздняя…
Из буйного цветения Симон вернулся в мокрый исход зимы.
Скрывая улыбку, ехал шагом. Мужланы вываливали на обочину дороги, глазели голодными после зимы глазами на графа Монфора – как шествует он во главе уставшей, забрызганной грязью свиты. Встречали как святого. Им загодя растолковали это.
Многие, увлекаясь, валились на колени. Кричали:
– Благословен будь, победитель ереси!
В этих краях прошло детство Симона. Пустые по весне поля, деревянные дома без окон, плетеные изгороди, мартовский разлив грязи на дорогах.
Симон улыбался.
* * *
Филипп-Август принял его сердечно.
Покоритель Тулузы. Искоренитель ереси. Лучший друг Господа Бога.
Осыпанный дарами, увязший в почестях, обласканный королем, Симон принимал знаки королевской милости сдержанно, с молчаливым достоинством.
При огромном стечении самых знатных людей королевства передал Филипп-Август Монфору отвоеванные им у ереси земли. Даже на коленях не выглядел Симон умаленным. Понимал ли, что сделался вровень с владыками Европы? Ибо графы Тулузские всегда были нешуточными соперниками королям Иль-де-Франса…
И дивился король: как удается держать в узде эдакого зверя?..
Так ты хочешь Тулузу, мой Симон? Ты добыл ее себе. Ты завоевал ее своей доблестью, своей верностью, своим мечом, своей кровью. За шесть лет неустанных трудов ты воистину заслужил ее.
Во имя святой и неделимой Троицы, мы, Филипп, благословением Господа король Французский, в присутствии собравшихся сеньоров, передаем нашему вассалу Симону де Монфору как нашему истинно верному человеку, который принес нам клятву верности и присягнул нашей короне, права на феоды и земли, которые он отвоевал у еретиков и врагов Господа нашего Иисуса Христа в графстве Тулузском, герцогстве Нарбоннском, виконтствах Безьерском и Каркассонском, а также права на феоды, которые Раймон, будучи графом Тулузским, держал от нас. Дано в год 1216, апреля 10-го дня, в 37-й год нашего правления…
июнь – август 1216 года
В Авиньон стекаются отряды. Рыцари рвутся умереть за отца, за сына, за Тулузу. Мятеж против Симона зреет, наливается соками, набирается града и громовых разрядов. Все гуще туча, готовая излиться новой войной.
И кипит душа у молодого Рамонета. Началось! Пресвятая Дева, началось!..
Вместе с рыцарями приносят ему свою жизнь и простолюдины – все смертельно серьезные, как оно обыкновенно с мужланами и происходит, доведись им взять в руки оружие.
