А что будет, если этих изуродованных людей привезти в Союз, дать землю, дать оружие? Будут ли они работать на свое и всеобщее благо, захотят ли снова стать людьми? Нет! Для этого нужно усилие воли, а воли у этих несчастных нет. Нет у них и будущего, и они сами об этом знают, и они смирились с этим. Оно им не нужно. Им нужно лишь одно — краткий остаток жизни пожить в свое удовольствие, дав волю своим звериным инстинктам, раз уж все рунуло. Как там сказал Айрат — лет пять прожить королем, подминая всех под себя, а там хоть трава не расти! И, если впустить такого человека в приличный дом, он изломает все, изуродует, сожжет этот дом, лишь бы жить, как и прежде, в привычной грязи, не выходя из наркотического сна, боясь взгянуть в зеркало, не заботясь ни о ком и ни о чем, экономя слезы на себя любимого. Вот она, самая страшная мутация, — равнодушие к своей собственной судьбе, к судьбе воих детей! Вот они мутанты самые настоящие, куда там уродцам из фантастических романов!
Тенгиз с отвращением смотрел на это колышащееся, серо-бурое море двуногих выродков, на костры, возле которых местные заключали сделки, проигрывали и выигрывали вещи, бесновались в идиотских плясках. На Айрата и его помощника, тупых, равнодушных, довольных своими ролями в этом театре вырождения. На ржавые корпуса автомобилей, металлические облезлые карандаши фонарных столбов, на весь этот хаос, торжество разврата и разложения. Господи Иисусе, Матерь Божья, праведная мученица Кетеван, дайте сил и терпения! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь!
Тенгиз вдруг увидел, как метрах в пятидесяти, среди нищих, попрошаек и проституток, зажгли четыре костра. Большие костры, куда им в такую жару, замерзли что ли?! Тенгиз натянул противогаз и, не предупреждая Айрата, двинулся к этому месту. Хоть посмотреть что там, одним глазком, а там, глядишь, и Серго выйдет!
Местные жители, как ни странно, утратили к «приезжему» всякий интерес. Он шагал сквозь толпу, перешагивая завалы мусора, все ближе и ближе к кострам. А там, на крыше обгоревшего автобуса, какая-то баба лет тридцати с огромным уродливым наростом на голове, визжала, зазывая толпу:
— Аукцион! Аукцион! Сюда! Все сюда! Поднимите ващи вонючие жопы и бегите все сюда!
Баба азартно визжала, прыгала, выкрикивала двусмысленные шуточки, а потом от избытка чувств даже спустила свои драные рейтузы и помочилась сверху на толпу. Плебс пришел в полный восторг, как будто сюда грузовик бесплатной жратвы приехал. Народ Города Игроков сейчас был похож на африканских аборигенов во время исполнения какого-то дикого ритуала. Сзади бабы на крыше автобуса пятеро оборванцев разгружали какой-то хлам, больше похожий на содержимое мусорной кучи.
— Пластиковая бутылка! — выдернула баба первую попавшуюся вещь. — Смотрите, настоящий пластик! Внимание, на ней еще сохранилась этикетка! Pe… Клянусь собственной п…., что здесь была пепси-кола! А вы, драные вы шакалы, знаете, где делали пепси-колу! В Америке! Здесь еще сохранился воздух свободы! Итак, начальная цена…
Из толпы полышались выкрики, на подъем цены. По сути, это был обмен одной вещи на другую. Люди торговались больше из желания не потеряться на этом импровизированном празднике их убогой жизни, быть всем вместе. Купить здесь хоть что-нибудь, пусть ненужное, было хорошей приметой, позволяло хоть немного повысить свой статус.
В конце концов, пустая бутылка «с запахом свободы» ушла за наполовину полный коробок спичек и бутылку какого-то местного пойла. П
Следом с молотка ушли: запчасть от автомобильного карбюратора, плакат с голой девушкой из какого-то журнала, целая пачка стодолларовых купюр, самодельный лук со стрелами, жидкокристаллический монитор от компьютера, несколько бесполезных теперь мобильных телефонов (их здесь носили на проволоке, как украшения), айфон, пачка женских прокладок (как сказала баба — еще не распечатанных), бутылка чачи (еще довоенной, бутылка нераспечатанная). Толпа бесновалась, требовала еще. Тенгиз стоял один среди этого человеческого стада, чуждый к стенаниям плебеев, совсем забыв про осторожность, про то, что его бы с радостью бы сейчас убили, лишь бы стащить с него эту шикарную химзащиту. А между тем на него уже нацелились несколько молодчиков, которые лишь ждали момента, чтобы всадить ему заточенный кусок арматуры в печень. Они знали, что заезжих богачей охраняют, что их милоство приняла Княгиня, и то, что по слухам за городом стоит целое войско таких же пижонов на гусеничных машинах, с пушками. Поэтому и медлили. Но как же им хотелось овладеть таким богатством!
Тенгиз уже хотел было вернуться к заведению, но выбраться из обьятий толпы оказалось не так-то просто. А бабища на крыше уже вытаскивала из кучи мусора новый предмет:
— Вот! Глядите! Как вам картинка?! Доска с картинкой! Настоящее дерево на растопку костра! Прикиньте, нам раньше лапшу вешали, что она святая! В церквях раньше много таких деревяшек висело! А сейчас где их церкви?! Где их боги?! Сгорели, вместе с Грузией, со всей планетой! Так на… ее хранить?!
Тенгизу опять стало нехорошо. Он протер стекла противогаза, чтобы лучше рассмотреть происходящее. Баба-торговка потрясала над головой каким-то небольшим квадратным предметом.
На старой закопченной доске Тенгиз разглядел потускневшее изображение Младенца и Пречистой Девы. Бабища с бешенством трясла иконой, орала, вытаращив глаза:
— Этой деревяшкой долго можно топить! — Она перевернула икону, заорала, будто обращаясь к Богоматери, — Что пялишься, тупая тварь?! Что же твой бог не спас нас? Забавно, …, смотреть, как мы ползаем в грязи? Ты такое будущее нам уготовала? — Безумная бабища в припадке ярости харкнула на икону. А десятки чумазых уродов и оборванцев прыгали от восторга, будто каждому из них всобачили солидную дозу стимуляторов.
Глядя на это богохульство, Тенгиз проклинал Крайтона за то, что заставил сдать оружие. Ох, как бы он стрелял бы в эту безумную толпу. Для него, воспитанного трудолюбивой матерью и богобоязненным дедушкой такое поведение было за гранью понимания. Вера для грузина — это больше, чем воздух, больше, чем хлеб. Богородица и Младенец — это воздух, это сама Грузия, это наджда на небесное заступничество. Даже теперь, после конца света, когда не осталось ничего, все равно шли службы в уцелевших храмах, все равно горели свечи перед иконами, хоть прихожан оставалось с каждым днем все меньше и меньше. Но разве не чудо Божье, что небо, затянутое непроницаемыми серыми облаками, очистилось так быстро? А еще Тенгиз помнил рассказы мамы, когда он, еще маленький боялся заснуть в темной холодной комнате, а она приходила к нему, гладила его по голове, рассказывала про Вифлиемскую звезду, про рождение Божественного младенца. Для него мать, погибшая в то страшное утро, и Богородица на иконе слились в один единый образ. А еще она подарила ему эти часы на восемнадцатилетие… Часы, которые до сих пор ходя, которые чинили за десять лет всего три раза…
