— Через семь месяцев родится. Ты два месяца как в увольнение ездил.
— Ага, правильно, — выдыхает Вася. — Это точно? Ах, ну да, вы же из будущего. Вы что, про всех знаете?
— Нет, только про вас двоих.
— Почему про нас?
— А вы мне родственники.
— Оба? Не может такого быть. Он же жид! — запоздало оглядывается, не слышит ли кто вырвавшееся слово. — Что, мы в будущем с ними породнились? Да не в жисть!
— Вы уже в курсе, что от войны чудом сбежали? Так смотрите. Оба.
Достаю заветную фотку. Они впиваются взглядом. На фотке рейхстаг. Выщербленные пулями и осколками колонны, крошево камня, какая-то перевернутая тачка. Трое солдатиков на переднем плане. Мятая, видавшая виды форма, запыленные лица. И большие надписи над их головами. Две фамилии. Два имени. Их имена и фамилии.
— Это что?
— Рейхстаг. Берлин, май сорок пятого. Победа.
— Видишь, — совсем по-мальчишески толкает Абрама мой дед. — Я выше расписался. И крупнее!
Вот он, момент истины.
— Извини, Василий, — говорю. — Ты не дошел. Погиб в сорок третьем под Конотопом. Это Абрам писал. За обоих.
Я им рассказываю все, что знаю. Долго. Подробно. Про то, как погибла застава. Как Васька тащил из окружения раненого Абрама. Как Абрам тащил через линию фронта раненого Ваську. Про их встречу в Сталинграде. Про Курскую битву. Про освобождение Киева. Про безвестную высоту под Конотопом. Про могилу у подножия той высоты. Про Варшаву. Про Берлин. Про Парад Победы. Про них…
Я рассказываю про семьи, их довоенные и послевоенные семьи.
Про беременную Анюту Нестеренко, отставшую от поезда, везущего семью в эвакуацию и мечущуюся на путях на безымянном полустанке, а потом втягиваемую ранеными бойцами в санитарный эшелон (поедешь с нами, девонька, негоже тебе немца дожидаться)… Про ту же Анюту, кормящую маленького Сережку, не отходя от станка… Про Веньку Фридлендера, брата Абрама, четырнадцатилетнего пацана, кидающего уголь в топку паровоза где-то в казахской степи под аккомпанемент подбадривающей скороговорки машиниста, ровесника первых паровозов: «Шуруй, Венька!»… И про другой паровоз, где Васькин дед, мой и его полный тезка, кричит другому пареньку: «Шуруй, Витька!»… Про мать Абрама, падающую в голодный обморок за операционным столом… Про шурина Абрама, брата еще не знакомой ему будущей жены, не взятого в армию из-за «брони», но ушедшего в ополчение и погибшего в подмосковных окопах, так и не успев сделать ни одного выстрела. Про казака Сергея Нестеренко, бросившегося с гранатой под танк…
Я рассказываю про… про то, чего теперь уже не будет. Даже если случится обратный перенос и дивизии вермахта рванут на Москву — не будет. Потому что будет все по-другому. Потому что здесь я с ребятами и весьма неплохим боезапасом. Потому что гонит к Москве Фима с его головой. Потому что…
Они слушают, раскрыв рты, забыв, кто из них сержант, а кто рядовой, кто еврей, а кто казак, забыв обо всем.
Я рассказываю, а сам понимаю, что если пшеки завтра начнут махать шашками, им не светит. И бундесам не светит. И китаезам. И пиндосам. Никому. И не из-за моих бойцов и Фимы с его идеями. Не из-за наших станков и ноутбуков. Не из-за подлодок с ядерными боеголовками. Из-за этих ребят. Из-за миллионов таких мальчишек. Которые еще совсем дети, которые еще ничего не умеют. Но они в той, прошлой, истории остановили Гитлера. И они в истории нынешней остановят кого угодно. Даже без современного оружия. Даже если окажутся вообще без оружия. Все равно остановят. Они просто не умеют иначе…
Москва. Кабинет т. Сталина.
И. В. Сталин, секретарь ЦК ВКП(б), Председатель СНК СССР.
Самый длинный в году день уходил понемногу, практически незаметно для глаз, сменяясь сумерками. Воздух за окном постепенно терял прозрачность, в углах кабинета накапливались тревожные тени. Сидящий за столом человек отложил в сторону лист бумаги, буквы на котором уже различались с трудом, и включил настольную лампу. Кинув взгляд за окно, он взял лежащую неподалеку от стопки книг пачку папирос, пододвинул трубку и привычно набил ее табаком. Раскурил, затянулся, поднялся со стула и, мягко ступая по ковру, держа трубку в руке, прошелся до окна и обратно к столу. Привычный ритуал не успокаивал, скорее наоборот, раздражал, как и обстановка рабочего кабинета, слишком обычная для фантастических новостей, поступавших весь день. Настолько фантастических, что они просто не укладывались в голове, и приходилось постоянно напоминать себе, что это не сон.
Задумчиво поглядев на трубку, он постоял у стола еще несколько долгих, томительно-вязких минут. Затем трубка легла на пепельницу, а в руках, уже не первый раз за день, оказался потрепанный номер журнала «Всемирный следопыт». Журнал уже привычно открылся на странице с началом рассказа Беляева «Белый дикарь». «Типичное отношение европейцев к тем, кто не похож на них и кто их слабее». И он отложил журнал в сторону. Вспомнилось, казалось бы, уже давно забытое, пережитое за границей ощущение беспомощности и нескрываемой недоброжелательности окружающих. Раздраженно вздохнув и выдохнув несколько раз, он для успокоения начал перебирать лежащие на столе книги. Здесь было все, что удалось найти в библиотеках по проблемам путешествия во времени, от Твеновского «Янки при дворе…» до «Бесцеремонного Романа». Кроме этих, содержащих выдуманные авторами коллизии, томов, в стопке лежали брошюры, повествующие о завоевании Мексики и Перу конкистадорами. Он открывал и быстро пролистывал каждую, торопливо выискивая самые актуальные места. Взгляд скользнул по страницам «Бесцеремонного Романа» и задержался на описании разгрома противников Наполеона с помощью нового оружия. Понятно, что имея техническое превосходство, можно разбить во много раз превосходящего противника. «И никакая выносливость, никакая сплоченность массовой борьбы не могут дать перевеса над техникой, прав был Ильич», — успокаиваясь и постепенно приходя в рабочее состояние, он уже начинал продумывать план первоочередных мероприятий.
«Первое и самое необходимое — сведения и еще раз сведения. Обстановка в мире, политическая и экономическая, основные вехи истории этих лет и вытекающие из них уроки для нас и нашей политики, возможность догнать или хотя бы слегка уравнять шансы с остальным миром. И самое важное — возможности развязывания войны против нас. Да, война…» — Он недобро улыбнулся в усы, вспомнив рассказ Молотова о растерянном и недоумевающем после Германии, заявившем, что не имеет никаких сведений из Берлина и никак не может прокомментировать сложившуюся ситуацию.
