А как не подпускать? Тут, простите, настоящий проходной двор на берегу! Рядом совсем с нами здоровенный такой то ли цех, то ли склад. Нам шепнули, что скоро там ученые инженеры расположатся, нас изучать станут, должен быть профессор Александров, который здесь на СФ еще в сорок первом на корабли защиту от магнитных мин ставил, а с ним Доллежаль, тоже вроде профессор какой-то (а наши из БЧ-5 мне потом сказали, что эти профессора в нашей истории реакторы для первых атомарин делали, а Александров и вовсе президентом Академии наук стал!). Но пока там и железо свалено какое-то, и участок производственный — грохот, что-то клепают; нам сказали, что это временно. Так рабочие и ходят туда-сюда. Охрана, говорите? По периметру всего завода — это да, там и стена высокая, с проволокой колючей поверху (я бы перелез), и прожектора, и часовые, даже патруль с собакой я видел. Ну а внутри ходи, кому куда по производственной надобности требуется!
Да, электрокаров тут нет. Так что грузы, даже тяжелые, тачками, тележками или просто на руках. А много ли так поднимешь? Вот и выходит, что народу на берегу, как муравьев. А если среди них немецкие диверсанты, какой-нибудь «Бранденбург» переодетый?
Нас, кстати, тоже переобмундировали, чтоб не слишком светились. Экипаж — во флотское по уставу этого времени, нас шестерых — в армейское (вот только от сапог-кирзачей мы отказались, оставили берцы). И ксивы выдали — числимся мы (я про нашу диверс-группу говорю) Осназом НКВД, охраняющим особо секретный объект. Охранять так охранять — вместе со здешними энкавэдэшниками обследовали территорию, мало ли что? В рубке наверху ПК установили, чтоб берег простреливал, возле — всегда часовой из экипажа. И вахтенный у трапа, конечно, тоже с АК-74 ходит.
В общем, скучно, как коту у окна. Ходим в гости к видяевцам — Щ-422 тоже здесь, не выпускают ее пока в море, будут решать, что дальше с ее экипажем делать: говорят, будут готовить наш сменный, а на «щуку» — других. В цеху-складе отгородили угол, тренируем рукопашку, чтоб форму не потерять, причем с нами и экипажные увязываются обычно, и даже местные — энкавэдэшники или кто-то из «щукарей». Мы не прогоняем — и им пригодится, мало ли что, и нам спарринг-партнеры нужны.
Еще и репродуктор на столбе. И связь матюгальная, и «воздушная тревога», и музыку еще крутят. Причем, что интересно, иногда нашу, то есть из нашего времени!
Синее море, только море за кормой.
Синее море, и далек он, путь домой.
Там, за туманами, вечными пьяными,
Там, за туманами, берег наш родной.
Там, за туманами, вечными пьяными,
Там, за туманами, берег наш родной.
Шепчутся волны, и вздыхают, и ревут,
Но не поймут они, чудные, не поймут:
Там, за туманами, вечными пьяными,
Там, за туманами, любят нас и ждут.
Там, за туманами, вечными пьяными,
Там, за туманами, любят нас и ждут.
Ждет Севастополь, ждет Камчатка, ждет Кронштадт,
Верит и ждет земля родных своих ребят,
Там, за туманами, вечными пьяными,
Там, за туманами, жены их не спят.
Там, за туманами, вечными пьяными
Там, за туманами, жены их не спят.
Правда, морякам эта песня не понравилась. «Мы вернемся, мы, конечно, доплывем»… Никогда не скажет так флотский. «Мы не плаваем, а ходим». А вот тем, кто на берегу, понравилось очень.
Или — вот когда успели! — прямо на тему недавних наших «подвигов». Голос самого Утесова на мелодию песни «Все хорошо, прекрасная маркиза»: доклад немецких адмиралов фюреру. Начинается с того, что «Все хорошо, наш грозный фюрер, вот только на каком-то корабле старый кранец потеряли», затем по нарастающей, и в конце:
И был наш флот, в Норвежском море
Советским флотом окружен.
Эсминец скрылся под водой,
Сперва один, затем другой.
Чтоб смерить моря глубину,
И крейсер наш пошел ко дну.
И страх такой у всех там был,
Что линкор «Тирпиц» флаг спустил.
А сам герр Шнивинд, адмирал,
Один на катере удрал.
Но далеко не убежал,
А прямо к русским в плен попал.
Такой великий был аврал,
Что кто-то кранец потерял.
А в остальном, великий фюрер,
Все хорошо, все хорошо.
Слова, конечно, кривоватые, видно, что наскоро сочиняли, пока память свежая. Но, опять же, пошло все на «ура».
Во! А что там сейчас?
Молодой есаул, уходил воевать.
На проклятье отца, и молчание брата
Он ответил: «Так надо, но вам не понять…» —
Тихо обнял жену и добавил: «Так надо!»
Оп-па, а это что еще такое? Или предки настолько впечатлились, что стали уже откровенно контрреволюционное крутить? Как там дальше у Талькова было?
Он вскочил на коня, проскакал полверсты,
Но когда проезжал близ речного затона,
Вот звенят на груди ордена и кресты,
И горят на плечах золотые погоны.
Ветер сильно подул, вздыбил водную гладь,
Зашумела листва, встрепенулась природа.
И услышал казак: «Ты идешь воевать,
За помещичью власть со своим же народом».
Он встряхнул головой, и молитву прочел,
И коню до костей шпоры врезал с досады.
Конь шарахнулся так, как от ладана черт,
Прочь от места, где слышал он Божию правду!
Это кто ж так постарался, есаула перекрасил? И вроде церковь лишь в следующем, сорок третьем будет поощряться…
И носило его по родной стороне,
Где поля и леса превратились в плацдармы.
Много крови пролил есаул в той войне,
Но проклятье отцовское было недаром.
И Орел, и Каховка, крымский разгром,
И Галлиполи муки, и жизнь на чужбине…
Заливал он раздумье дешевым вино:
«Жизнь прошла, не увижу я больше Россию».
Вспоминал есаул Божий глас у реки,
Просыпаясь бездомным в парижском приюте.
«На пригорке березки, в полях васильки
Не увижу я больше, меня вы забудьте».
Вот и снова война. Где ты, храбрый Париж?
Стук немецких сапог по бульварам Монмартра.
Генералу Краснову пойдешь ты служить?
Большевистскую сволочь погоним мы завтра!
Но ответил казак: «На своих не пойду.
Обратился к нам Сталин, мол, братья и сестры!
Не свободу России несете — беду!
Дело ваше Отечеству — нож в спину острый».
«Ну смотри, есаул, сам ты выбрал свой путь!
Глянь, у стенки команда к расстрелу готова».
Усмехнулся казак: «Напугали, аж жуть!
Мертв давно я — как Божье не выслушал слово.
Ведь что жил я, что не жил — уже разницы нет!
Так зачем мне держаться за жизнь ту пустую?
Коль не смог в ней живым я оставить свой след —
Умереть хоть смогу за Россию святую.
Ну а вас проклянут! И настанет тот час,
Когда сдохнет ваш фюрер, как крыса в подвале!
Вам не будет пощады… Но вспомнят о нас.
Хоть грешны мы — но Родиной не торговали!
Песьи рожи, недолго вам шабаш плясать!
Даже память о вас скоро сгинет во мраке.
На Дону у меня сын остался — видать
Справный выйдет казак, отомстит вам, собаки!»
Говорил есаул, вспоминая отца
И жалея, что Божий наказ у реки не послушал.
Лай команд. Пуля в сердце, грамм девять свинца,
Отпустили на суд его грешную душу.
А на рынке парижском лежат ордена.
Проданы за гроши золотые погоны.
Что останется после, на все времена
Непорушенной памятью тихого Дона?
Ну ни фига се! Чтобы ТАКОЕ — и в сорок втором?! Не Высоцкий с Розенбаумом, «Як-истребитель», «Их восемь — нас двое», «Флагманский марш», «Корабль конвоя» и другие их военные, не «Усталая подлодка» Пахмутовой или «Надежда — мой компас земной», которые уже стали здесь бешено популярны, — ведь так Талькова перекроить до полной неузнаваемости, это кто и как постарался, а главное, когда?! Если песни из нашего «концерта по заявкам» уже через пару дней весь Полярный знал, вполне могли записать и на радиоузел, — то, тальковское, у нас наш «жандарм» забирал среди всего прочего, причем уж точно не слушать где-то, а в Москву предъявить, самому! И никто кроме него оценить и дать команду выпустить в свет не мог!
