— Устроюсь как-нибудь, — ответил я, — нам бы ночь простоять, да день продержаться.
«Загадочная» фраза ввела собеседника в задумчивость. Он плеснул себе кипятка из свежего чайника, выпил, мелко отхлебывая, половину стакана, отер пот чистой тряпицей. После чего спросил, внимательно заглядывая в глаза:
— А ты хороший лекарь?
— Хороший, — коротко ответил я,
— А возьмешься полечить мужичка? Наш он, деревенский, тожеть на извозе, ломовик, да вот занедужил, того и глядишь, помрет.
— Возьмусь. А что с ним?
— Так кто ж его знает, болеет, и все. Может, родимчик или еще что.
— Родимчик бывает только у беременных и младенцев.
— Значит, какая другая болесть. Внутренность нам незнакомое. Мы ведь не просто так, а по крестьянской части, а зимой по извозчичьей. Вот спроси ты меня про лошадь или соху, я тебе отвечу, а так, чего у кого внутри, нам неведомо.
— Ладно, давай посмотрим, чем болен ваш крестьянин. Далеко вы живете?
— Мы-то? Да не так чтобы очень, в нумерах на Толмачевке.
— Хорошо, сейчас согреюсь, и можно идти, — сказал я, радуясь, что смогу хотя бы эту ночь провести в тепле. — Тебя как звать?
— Меня-то? Евсеем с утра кликали.
— Вот и хорошо, Евсей, сейчас допьем чай и пойдем.
Однако быстро только сказка сказывается. Евсей сам, намерзшись за целый день на холоде, не мог оторваться от горячего чая. Пили мы его без сахара, как говорится в таких случаях, вприглядку, с одним только удовольствием. Разговаривать нам было, собственно говоря, не о чем. Я перебирал варианты, как выкрутиться из неприятной ситуации, мужик думал свои, судя по выражению лица, безрадостные думы. Наконец налившись горячей водой под завязку, он перевернул стакан донышком вверх, перекрестился на правый угол и надел шапку.
— Пошли, что ли?
— Пошли, — повторил за ним я, и мы вышли в ночной город. Идти до Старого Толмачевского переулка оказалось действительно всего ничего. «Нумера» оказались обычным ночлежным домом со стоимостью места в двугривенный. Нас остановил присматривающий за порядком человек и набросился на моего мужика:
— Ты, дубина стоеросовая, ты того! Ты смотри у меня, если помрет твой земеля, обоих в шею выгоню! Мне только полиции здесь не хватало!
— Так, Иван Иваныч, мы чего, мы завсегда рады и вообще, — привычно склонился перед мелкой начальственной силой Евсей. — Не прикажи казнить! Куда ж я Пантелея хворого? Вот доктура ему привез, да! Ты в нас не сумлевайся!
— «Доктура»! Ишь ты, говорить научился, деревня! А ты кто есть такой? — строго спросил он меня, пытаясь разглядеть в полутьме лицо. — Поди, мазурик какой?
Желания свариться и разбираться с Иваном Ивановичем у меня не было, и я ответил вежливо:
— Студент я медицинский, господин хороший, вот встретил земляка, зашел помочь.
— Ну ладно, коли так, но смотри у меня, не балуй!
К чему это он все говорил, было, по-моему, непонятно и ему самому, не то что нам с Евсеем, но переспрашивать мы не стали, прошли в «спальную».
В комнате с низким потолком стоял тяжелый дух от дыхания многих людей и испарений человеческого, да заодно и лошадиного пота. Спящие люди храпели на разные голоса. Ночевало здесь вповалку одновременно человек двадцать ломовых извозчиков. Евсей зажег огарок свечи и, переступая через тела, провёл меня в дальний от дверей угол. Там возле самой стены и лежал его больной земляк.
— Пантелей! — позвал он завернутый в какие-то разнородные тряпки тюк с человеческим телом. — Слышь, Пантелей, лекарь до тебя пришел. Ты того, отзовись!
Больной не ответил. Я присел рядом с ним на пол, сунул руку под тряпье туда, где должна была находиться голова. Рука наткнулась на мокрое, пылающее жаром лицо. Возможно, мне показалось с холода, но на ощупь температура у извозчика была запредельная. Пантелей на прикосновение никак не отреагировал, скорее всего, был без сознания. Пришлось его раскутывать и осматривать не столько визуально, сколько на ощупь. Дышал мужик с таким присвистом и клекотом, что ошибиться в диагнозе было невозможно.
— Здесь его оставлять нельзя — сказал я, вставая, — его нужно везти в больницу. У него воспаление легких.
— Эх, батюшка, такая нам больница! — горестно сказал Евсей. — Лечи что ли здесь, а не поможешь, так нечего делать. Бог дал, Бог взял. Это — ясное дело!
— В Москве есть несколько бесплатных больниц, святого Владимира, святого Александра, наконец, Боткинская, — сказал я без большой уверенности в голосе, — может быть, где-нибудь устроим. Я попробую его полечить, но Пантелея все равно отсюда нужно вывезти…
— Лечи, батюшка, что ж не полечить. Может, и пособишь. Все, голубь мой, от Бога!
— Ладно, попробую, — сказал я.
Само лечение проходило как обычно: я «шаманил» над Пантелеем, делал свои обычные пассы руками и скоро сам почти без сил свалился на пол. К сожалению, мужик по-прежнему оставался в критическом состоянии, температура не снижалась, но он стал спокойнее, и хрипы в легких уменьшились.
— Подождем утра, — сказал я, — тогда будем решать, что делать.
— Дай бог, оклемается, — с надеждой сказал свидетель моего нестандартного лечения. — У него баба хворая и пятеро, один другого меньше. Как им без тятьки? По миру пойдут.
«Интересно, — подумал я, — настанет у нас в стране такое время, чтобы простые люди могли здесь достойно жить и достойно умирать?! Чеховские герои все время прогнозировали будущее через двести лет. Первые сто лет уже прошли, но ничего особенно не изменилось».
На этой оптимистической мысли я и задремал прямо на голом полу, сраженный невзгодами и усталостью.
Однако нормально поспать мне не удалось. Лишь только я заснул, как по мне поползло полчище клопов. Жалили так, что тотчас все тело начало свербеть и чесаться. Спастись от этой напасти было невозможно, и я попытался расслабиться, чтобы хоть как-то отдохнуть. Несколько минут я лежал неподвижно, после чего не выдержал и начал яростно чесаться.
Стало немного легче, и я опять начал проваливаться в сон, но проклятые кровопийцы снова меня разбудили. Остальные ночлежники то ли к ним привыкли то ли научились не обращать на них внимания, спали как убитые. Я же то и дело просыпался и драл ногтями горящее тело.
— Фома, ты не боись, Фома! — шептал рядом чей-то горячий, настойчивый шепот. — Я тебя плохому не научу!
— Так боязно, вдруг на каторгу, или Бог накажет! Ведь смертоубийство, это как же так? Это грех — сироту обижать! — отвечал испуганным голосом невидимый Фома.
«Что это еще такое? — подумал я, в очередной раз открывая глаза после новой яростной атаки насекомых. — Кажется они кого-то собираются убить!»
