Тут ударник моего карабина сухо щелкнул. Я отвел затвор и вытащил из кармана новую обойму. Попытался засунуть патроны в карабин, не вынимая из планки, но что-то клинило, и перезарядить карабин никак не получалось. Плюнув на это дело, стал запихивать патроны в обойму карабина по одному. Краем глаза я видел, как Лешка дергает шнур у второй гранаты.
— Получите, суки! — заорал он, бросив врагу новый подарок.
Снова грохнуло, и на этот раз замолк пулемет. А еще через несколько выстрелов смолкли и винтовки. Над лесом снова повисла тишина, бьющая по ушам сильнее любого взрыва.
— Эй там, — раздалось из зарослей на чистом русском языке. — Оружие на землю и выходи по одному!
* * *
Подняв руки над головой, обезоруженные, мы тесной кучкой стояли посреди небольшой полянки. Рядом неподвижно лежали Терехин и Алфедов. Ночь уже вступала в свои права, и я различал только смутные силуэты окружающих нас четырех человек. Судя по стонам, раздававшимся откуда-то слева, где-то здесь был и пятый. Наверное, раненый. Вещи у нас отобрали, оружие тоже было вне моего поля зрения. Отобрали даже мою трофейную зажигалку.
— Вы хто такие будете? — произнес откуда-то из темноты тот же голос, который чуть ранее предложил нам бросить оружие.
А в ответ тишина. Лешка, шипя сквозь зубы, подергивает простреленным левым плечом. Саша Гримченко тоже молчит, видимо горюет о все-таки «прое… ном» пулемете, который остался в кустах недалеко от полянки. Оля… А что она скажет? Мне опять говорить?
— Окруженцы мы. — Я рассудил, что молчание в нашей ситуации совсем не выход, а поскольку остальные говорить явно не собираются… — На восток шли. Собирались через фронт прорываться. А вот вы кто такие?
— А ты, милай, погоди вопросы задавать. Спрашивать-то потом будешь. — Мой собеседник явно настроился вести диалог в стиле «вопрос – ответ», причем спрашивать, по его мнению, должен исключительно он сам. — Вы тут шо делали?
— Да я ж говорю, на восток шли! — Он не понимает, что я говорю, или это я его недопонял. Значит, расскажем со всеми подробностями. — Шли через лес. Впереди заметили аэродром. Решили обойти стороной. А тут кто-то стрелять по аэродрому начал. Немцы, в ответ, из пулеметов. Ну, мы и побежали оттуда…
— Так то мы по немцам-то стреляли. — Никаких других комментариев на мой рассказ не последовало. — Ладно, пусть командир решает, хто вы и шо с вами делать.
Шли мы долго. Не знаю, сколько времени, но по ощущениям казалось – целую ночь. Руки нам разрешили опустить, выстроили в колонну и повели в неизвестном направлении. Взявших нас в плен я так и не разглядел – ночь этому не способствовала. Судя по звукам, один или двое шли впереди, еще кто-то сбоку и сзади. Через каждые пару шагов я спотыкался и несколько раз чуть не упал. Вообще, ночью лес как-то преображается. Такой красивый в светлое время суток, радующий глаз зеленью листвы и пробивающимися сквозь нее золотыми солнечными лучами, ночью он пугает неизвестными шорохами и звуками. А еще – коварно подставляет под ноги корни, ямки и прочие прелести, о которые легко переломать ноги. Не способствовал приятному путешествию еще и тот факт, что мне с Гримченко пришлось нести Терехина. Политрук, как оказалось, выжил и был без сознания. Позже, когда мы увидели его при свете, выяснилось, что пуля по касательной задела его голову, вырвав приличный кусок скальпа. Не бросать же раненого… Вот и несли мы с Сашей, как единственные, не считая Оли, не поймавшие пулю, самодельные носилки.
В конце концов, когда я уже решил было упасть здесь на месте и пусть пристрелят, если захотят, из темноты раздалось «Стой! Кто идет?».
— Свои, Костик, — ответил тот же самый голос, который допрашивал нас.
— Митрофаныч, ты, что ль?
— Буденный! — Похоже, на настроение Митрофаныча события этой ночи оказали не лучшее воздействие. — Со всей своей конницей! Командир не спит?
— А я знаю? Торчу тут уже третий час.
— Ну и торчи себе. — Наша колонна двинулась дальше. — А мы пойдем. Доложиться надо.
Минут через пятнадцать за деревьями показались проблески костров, и вскоре мы вышли на свет.
— Знач, так. — Митрофаныч, оказавшийся пожилым мужиком с седой шевелюрой и такими же седыми усами, по сравнению с которыми ныне уже покойный Михалыч был просто до синевы выбрит, одетым в потертый серый пиджак, галифе и сапоги, скинул с плеча и упер прикладом в землю винтовку. — Раненых оставляем здесь. Алексашка, проследи, чтоб их посмотрели, а мы – к командиру.
Мы с облегчением положили носилки на землю, оставив Терехина на попечение одного из наших конвоиров, и под бдительным оком остальных пошли за Митрофанычем. Тот быстрым шагом направлялся к какой-то конструкции, видневшейся между деревьев. Вблизи конструкция оказалась огромным шалашом. На высоте около двух метров между деревьями была горизонтально закреплена здоровенная палка, длиной метра три, к которой под углом были закреплены разномастные ветви, скрывающие привядшей листвой то, что творилось внутри. Вход в эту импровизированную палатку закрывал кусок брезента.
— Семен Алексеич, ты не спишь? — Даже если тот и спал, то уж точно проснулся – гулкий голос Митрофаныча поднял бы и мертвого. — Мы тут с ребятками вернулись.
На свет костра из шалаша вышел высокий (вот почему строение такое высокое) мужчина в поношенной, но аккуратно зашитой командирской форме. Под отросшими волосами, отражая пляшущие языки огня, на гладко выбритом лице сверкали черные глаза. Форма, хоть и во многих местах зашитая, была чистая, казалось еще и отутюженная, и сидела на мощной фигуре будто только из ателье. На петлицах поблескивали по одному прямоугольнику – капитан.
— Не сплю, Митрофаныч. Вас ждал. Как сходили?
— Славно сходили, Семен Алексеич. И дело сделали, и вот, — Митрофаныч кивнул на нас, тесной кучкой стоявших перед шалашом, — привел тебе. Там еще офицер раненый. С Алексашкой оставил.
Взгляд капитана переместился на нас.
— Ну и кто вы такие?
— По лесу бегали, — за нас ответил Митрофаныч. — Мы когда по аэродрому постреляли, немец с пулеметов палить начал. Ну, мы быстренько в лес кинулись. Бежим, значит, а тут слышим – сзади кто-то тоже бежит. Мы залегли, думали, немец по нашу душу в лес полез. Как увидели их, стали стрелять. А они – в ответ. Гранаты бросали, значит. А я слышу – кто-то из них по-нашему кричит. Ну и сказал ребятам огонь-то прекратить и этим велел, чтобы сдавались. Вот…
Митрофаныч закончил выкладывать свою версию событий, и повисла пауза. Поскольку никто из наших говорить вроде не собирался, объяснять ситуацию пришлось снова мне.
