Ничто не предвещало катастрофы.
ДЖОН УИНДЕМ. КРАКЕН ПРОБУЖДАЕТСЯ
Джеймс проснулся и не стал открывать глаза.
Первой была мысль о носке. Вчера никакого иного варианта, кроме того, что КГБ этот носок перехватил, в голову не пришло.
Сегодня самым вероятным показался другой вариант: напортачил в чем-то проклятый еврей со своими сотрудниками, или же просто носок зацепился за одну из круглых щеток… Стоп. Ботинок-то на месте. Так что либо носок остался в Скалистых горах, либо лежит в сейфе министерства безопасной государственности, либо уносится со скоростью света в мировое пространство, развоплощенный до конца времен. Это последнее лучше бы всего. В большую оперативность советской разведки и контрразведки ни Джеймс, ни его инструкторы никогда не верили, так что комнату, в которой он сейчас находился, служебно-бродячие вряд ли засекут раньше нынешнего вечера. Вот до этого срока и полагалось бы отсюда смотаться, желательно при этом убраться и из Москвы, и желательно в Свердловск, но давши возможность погоне основания искать его, скажем, в Воронеже. В крайнем случае можно было использовать и свое секретное оружие, одну из сверхнормальных способностей. Но беда в том, что Джеймс, хотя владел ими едва ли не лучше всех выпускников школы «Черная Изида», владел он ими все-таки очень плохо. Хотя тибетский монах, преподававший левитацию, и поставил ему зачет в былые времена, летал Джеймс еле-еле. Честно говоря, летать в оперативной обстановке пришлось ему всего раз, из Восточного Берлина в Западный, да и то зенитчики чуть не сбили. Телепатические и прочие способности просыпались в нем лишь в моменты крайней ярости или опасности, сжирали все силы и без отчаянной необходимости пользоваться ими не рекомендовалось. Самотелепортация хоть и входила в учебную программу, но была для Джеймса вечной мукой: он мог по собственному желанию переместить свое тело в одежде и груз до десяти килограммов на расстояние в милю с небольшим, но даже приблизительно не мог предвидеть, где именно окажется в итоге. Так что этот способ годился лишь при угрозе полного провала. А для подобных настроений не было пока ни малейшего повода.
Давешняя Тоня все еще почивала, причем большая часть ее немалого веса чувствительно давила Джеймсу на грудную клетку. Джеймс чувствовал ее запах, никаких дурных эмоций он не вызывал, несмотря на густо примешанный к нему запах перегара. Джеймс, пожалуй, ничего не имел против продолжения эротических упражнений. Слегка повернув голову, прошептал Джеймс фразу, приготовленную для таких ситуаций лучшими инструкторами разведцентра:
— Хочешь, трахну?
Реакция спящей Тони была самой неожиданной: она открыла один глаз, рявкнула в полный голос: «Я сщас сама тебя трахну!» — и трахнула со всего размаху Джеймсу коленом под ребра, затем как-то сразу врезала еще разок обеими руками и обеими ногами, отчего разведчик слетел с постели, а Тоня, горизонтально подпрыгнув всем телом над постелью, одновременно завернулась в одеяло, перелетела на другой бок и немедленно снова заснула. Джеймс оказался в чем мать родила посреди усыпанного окурками пола. Михаил, о котором Джеймс только сейчас вспомнил, восседал за столом и со всей респектабельностью, какую позволяли ему обстоятельства, — небритая, с похмелья опухшая рожа, волосы, густо засыпанные табачным пеплом (он заснул, уткнув затылок в полную пепельницу), — сервировал стол для опохмеления: недопитая вчера последняя поллитра красовалась рядом со свежевскрытой банкой морской капусты. Сейчас Михаил деловито нарезал на прозрачные ломтики необычайно длинный батон видимо, одолженный на коммунальной кухне.
— Это она всегда так, — ласково кивнул Михаил на спящую Тоню, — не будить ее лучше никогда, а то в ней зверь просыпается. Прикрой срам-то, Рома, и давай примем. — Джеймс натянул свои невероятные черные трусы — других инструктор не разрешил, несмотря на протесты Джеймса и ссылки на то, что в ГДР ему было позволено нормальное западное белье, ему объяснили, что в белых трусах русские изловят его в два счета — долго изображал поиски недостающего носка и оделся наконец; изображая, в свою очередь, похмелье, ударился о косяк, выходя по нужде в указанный Михаилом сортир, а там и взаправду чуть не сломал ногу о детские санки. Вернулся и сел к столу, все еще ругаясь про себя от боли, причем исключительно по-румынски, как привык смолоду.
— Как раз подруга звонила, — продолжил Михаил, когда первые целительные пятьдесят граммов пропутешествовали по адресу, — забежит через полчаса.
— Чья подруга? — Джеймс сделал вид, что не понял.
— Как чья? Тонькина. Это у нас, Рома, бутылка с тобой общая, а баба-то тебе все-таки отдельная нужна, или я неправильно понимаю? Может, сам кого позвать хотел, так сказал бы, а то я вчера еще с ней договорился, с Тонькой, что она подругу пригласит. Танька вчера не могла, мужик ейный, летчик он, в Вильнюс улетел только сейчас. Она свободна, как птица, Рома, так что ты уж не урони честь нашей советской литературы, я уж ей описал тебя, красавца, спешит, ног под собой не чует.
Джеймс невозмутимо отправил в рот кусочек батона с длинным хвостом морской капусты. Он, правда, полагал, что бабой в Москве уже обзавелся, но если Миша думал иначе, то переубеждать его было бы совсем глупо. Выпили еще по пятьдесят, мутные глаза Михаила посветлели, и повел он длинный монолог о своей работе в районной газете, о том, что в литературе и в жизни у него был и всегда будет один эталон — Петр Подунин, и в доказательство привел по памяти длинный пассаж из повести Подунина «Халупа отчая», где говорилось о тающих на горизонте лиловатых облаках, похожих на хлопья пены, спадающей с лошадиных боков после тяжелого боя с белополяками. Джеймс тоже похвалил «Халупу», но сказал, что на него более сильное впечатление производили ранние вещи Подунина, — риск был небольшой, ибо вряд ли «Халупа отчая» было литературным дебютом маститого писателя. Михаил заспорил: да, конечно же, «Взмахнуть папахой» — прекрасная книга, не зря и премия первая была за нее, да сразу первой степени, да и сам он когда-то бредил образом Глаши, но как же можно сравнивать землю с небом? Там — блестящая, но ведь явно же бесконфликтная интрига, потому и премия была тогдашняя, а здесь, в «Халупе» — острота зато какая распроядреная! Взять хотя бы даже и образ председателя колхоза…
Никакая Таня все не шла и не шла, и Джеймс решился. Он поглядел на часы.
— Чего смотришь? До одиннадцати еще ваго-он времени.
— Я не к тому, мне билет брать. На поезд.
— Тогда тем более ни к чему. Танька ж в кассе работает, она тебе сделает. Вообще баба замечательная, всего-то ей двадцать пять, а замужем уже четвертый раз, трех мужей похоронила, не выдерживали. Литовец ее нынешний от слабости того гляди самолет на землю уронит, но ему, правда, легче, он с ней не всю неделю, Винцас этот самый…
Выпили еще раз — за упокой Танькиных мужей. Джеймсу на всякий случай подумалось, не способ ли это расправы с ним, подсунуть ему эдакую бабу-вампиршу. Но уж больно сомнительно, чтобы советские органы приготовили для него такой нескоропостижный и, пожалуй, приятный метод расправы. Но появилась наконец и сама Татьяна — небольшая, черноволосая, смазливая, золотозубая, с несошедшим еще летним загаром. Брякнула на стол бутылку «Сибирской» — едва початую, литровую. Прежнюю Джеймс и Миша как раз допили, и покуда обрадованный Синельский разливал напиток на четыре рюмки — верней три рюмки и одну майонезную баночку, другого резервуара в Тонькином хозяйстве не отыскалось, — гостья с откровенным интересом разглядывала разведчика в целом и по частям, закурив что-то такое, от чего по комнате пошла дикая вонь («Мальборо! Арабское!»); Тонька же, наконец, открыла глаза.
— Явилась, галоша старая? А ну, мужики, марш на кухню: дайте одеться и посплетничать. Можно будет, позову, — объявила Тонька и потянулась к балахону.
Из кухни мужчин тоже погнали. Там старуха богатырской толщины как раз ставила на плиту бак с бельем; своим-то, сказала она, тут курить не позволяет, а Тонькиным ханурикам и вовсе милицию позовет, и пусть лытают на лестничную клетку. В коридоре, яростно звоня ручным звонком, катался на трехколесном велосипеде ребенок неопределенного пола, а высокий старик на стремянке, несомненный старый испанский коммунист, ожесточенно списывал со счетчика цифры.
Прошли на лестницу, покурили. По зову из комнаты вернулись. Уже вовсю рыкали с пластинки шведские «Мани, мани», («Денег может не хватить», — подумал Джеймс, все его капиталы поглотил литературный сортир, а второй раз явиться туда он не имел права), облачившаяся в голубой балахон до полу Тонька делала вид, что с Джеймсом едва знакома, а устроившаяся на Михайловом кресле у окна Татьяна, напротив, продолжала разведчика пристально и со вкусом разглядывать.
