Тяжелая, тяжелей самой Антонины, очень похожая на нее внешне, но вся в клочьях недожаренной яичницы, вывалилась Иуда Ивановна из старинной ванны господина Вардовского, который поставил ее тут в начале века для своих эстетских нужд. Антонина поняла, что желтки все равно пропали, и решила спасти хотя бы эту жареную дуру. Она сунула Иуду головой в биде и включила самую сильную струю. Волосы у Иуды были длинные, желток в них запекся полностью — по особняку пополз такой яростно-съедобный запах, что правнук эс-бе Володи, эс-бе Витя, сидевший в дежурке возле спящего гвардейца, не утерпел и покинул пост. Он неслышно пробежал коридорами особняка в Староконюшенном и, проливая слюну, потому что был с примесью боксера, достиг ванной комнаты. Блюющий вой Иуды Ивановны был в басовых тонах, яростный рев ограбленной Тони — в баритональных. Безумное лопотанье Абдуллы попадало, как всегда, в тенор, а чукотский голос Клюля — в контр-тенор. Глубоким дискантом заливался потерявший надежды на орден за первым номером Милада, а вот приличного сопрано не было. Хотя партия у Вити была в принципе другая, но он, предчувствуя немалую порцию приличной жратвы, решил включиться в общий хор — и завыл на высокой-высокой ноте.
Долго выть Витя оказался не в силах. С Тониной руки отлетел кусок яичницы эдак на полкило, извлеченный из каких-то интимных глубин печеной Иуды. Витя сглотнул его на лету.
Все же вот какая подлость, вот что люди-то едят! А часто ли перепадает яичница из чистых желтков заслуженному служебно-бродячему кобелю? Он ее, чтоб вы знали, годами даже не нюхает.
Был в это время при нашем дворе собака […] не пойму каким образом возвысившийся из телохранителей, мы же […] сравняли его с вельможами, надеясь на верную службу.
ИВАН ГРОЗНЫЙ. ПЕРВОЕ ПОСЛАНИЕ КНЯЗЮ АНДРЕЮ КУРБСКОМУ
Небеса понемногу сизели. Точней не опишешь. Впрочем, какого цвета считаются баклажаны по-русски, Аракелян не знал, и название-то у овоща, похоже, турецкое, но, помнится, где-то на юге, кажется, в Одессе, их называют синенькими. А помидоры — красненькими. Усталый ректор Военно-Кулинарной академии переводил взгляд со своего белого, наброшенного поверх униформы халата, на красную, ярко подсвеченную прожектором внутреннюю часть Кремлевской стены, что виднелась за окном, а потом выше — на сизое, ну, скажем, условно-синее небо. В левом верхнем углу окна реял флаг из полосок трех очень похожих расцветок, сообщая фактом своего реяния, что кончилось время похабно-румяное, пришло время имперски-трехцветное. Но непослушный взгляд ректора скользил дальше, и в поле зрения оказывалась груда самых настоящих баклажанов на разделочном столике у окна. И вот эти-то овощи цветом своим в точности повторяли ноябрьское сырое небо в три часа утра: именно столько пробили недавно куранты на Спасской башне. Было ясно, что проклятый свояк опять загнал Аракеляна в цейтнот. Потому что заставил ректора провести весь вечер, ставя семьдесят четыре подписи разными почерками. Под поздравительно-коронационным адресом императору от верноподданнейших губернаторов; но ладно бы просто поставить подписи, а то ведь еще только пятеро назначены на свое место в действительности, прочие даже не подобраны. Аракелян злорадно вспомнил, что семь раз, разными почерками, поставил фамилию «Никифоров». Вот пусть теперь у Георгия ноет его толстая башка, пусть подбирает семь человек с такой фамилией. Придется брать людей из картотеки, хоть из своей, хоть из той, что у Глущенко. Вообще-то так, конечно, надежней, когда и губернатор, и компромат на него — сразу комплектом. Это ладно. А вот отнять весь вечер накануне коронации у ректора Военно-Кулинарной — это как? Баклажаны кому поручить можно? Помощников много, у всех руки золотые, да только растут из задницы. Даже почистить не сумеют. Аракелян посчитал на пальцах, сколько блюд еще не готово. Пальцев не хватило, но в этот момент подозрительно запахло с края главной плиты, и ректор кинулся спасать монументальное едиво, разлегшееся на каменной сковороде. Шел четвертый час утра, хотя до часов ли было нынче?
Сколько блюд, сколько блюд! Первым делом позаботился Аракелян о сохранности собственной шкуры, а именно о том, чтобы остался доволен его стряпней на коронационном обеде великий князь Никита Алексеевич. Князь-сношарь заказал для себя в качестве главного блюда мысли с подливою. Способность удивляться у Аракеляна давно атрофировалась, он сверился с книгами, узнал, смиренно попросил проведать у князя: говяжьи мысли, бараньи либо же свиные. Настасья-вестовая мигом слетала в деревню, разузнала, вернулась, отрапортовала натуральным голосом князя: «Свинячьи воняют, говяжьи сам лопай». Стало быть, годились только бараньи мысли.
На деликатном поварском языке мыслями именовались бараньи тестикулы, то бишь яйца. Аракелян это блюдо в жизни стряпал не однажды, когда мысли бывали, и недурно стряпал, надо отметить, хотя вот подлива эта — дело новое и сложное. Так что в целом за княжьи мысли полковник был спокоен, как и за бастурму, на которую шли освобожденные от мыслей ягнята. С ней весь день возился вчера третий сын полковника, Цезарь, умаялся мальчик до полоумия, даже выйти к императорскому столу прислуживать не сможет. Но зато по линии бастурмы порядок. Зарик просто не способен испортить бастурму.
С осетриной более или менее тоже надежно, стерлядь привезли импортную, едва ли плохую, но ее готовить — прямо перед подачей. Только негр все ходит по кухням, нюхает, нюхает, ни слова не говорит. Впрочем, по крайней мере он же, негр, сам за суп и отвечает. А за дроздов печеных отвечать кто будет? Аракелян не понимал, как со всем успеет управиться — особенно с баклажанами. Аракелян помчался к другой сковороде, холодной, заранее отставленной на подоконник возле телевизора; в нее он час назад плеснул ананасового уксуса, а теперь вспомнил: давно ж вынимать пора!..
— Же т'атан… — промурлыкал Аракелян любимый такт французского шансона, хватая сковородку. Ананасным духом так и шибануло.
— Я не знал, что вы знаете французский, — прозвучал голос за спиной. Ректор обернулся: посреди кухни, по-птичьи наклонив голову к плечу, стоял в смокинге посол-ресторатор Доместико Долметчер.
— Это не французский, — с достоинством парировал Аракелян, — это армянин поет!
Долметчер перебросил голову к другому плечу.
— Армянин? — он с сомнением разглядывал ректора. — Да, армянин… добавил он с рассеянной интонацией, потому что вспомнил национальность Азнавура, с которым давно не виделся, хотя обедал певец в Сан-Сальварсане только в «Доминике». Для Долметчера Азнавур был посетителем номер два по степени почетности, после президента. Но если Павел заглянет — придется Азнавуру стать посетителем номер три. Первое и второе будут делить император с президентом. А если Спирохет припожалует? Ну нет, уж пусть удовольствуется четвертой ступенью почетности. Азнавур поет неплохо, хотя и фальшивит… Нет, это Аракелян фальшивит. Потому что ему телевизор мешает.
Долметчер глянул на баклажаны, потом в окно, на стену и на небо. Он сам приметил, как схож цвет овощей и небес, и тоже мельком подумал: «Очень по-одесски, баклажаны с помидорами». Интересно, кто заказал к коронационному обеду баклажанную икру? Меню целиком он читать не стал, его интересовали только те блюда, кои подадут в Грановитую палату. Еще его интересовало мнение одного знаменитого старика-кулинара, которого по настоянию посла-ресторатора пригласили за главный стол: Долметчера — слаб человек! — очень интересовало мнение великого старца о его собственной стряпне. Об ухе. Посреди всех московских стадионов уже стояли котлы с готовой императорской ухой, саморазогревающиеся; для развоза на воздушных шарах уху приготовили в Сальварсане, так и привезли готовую. Для Грановитой палаты Долметчер готовился варить свежую, до десяти утра ему поэтому делать было нечего. Пока что посол бродил по бескрайним боярским поварням, отдавая должное организаторскому таланту ректора, — думалось, что голодных нынче не будет. Долметчер отвернулся от окна, достал из кисета кусочек сухой сливы ткемали и разжевал его. Ему нравился вкус ткемали. Он полагал, что в Сальварсане высоко оценят реконструированные им древние латиноамериканские рецепты с использованием этой восхитительно кислой сливы. Она, впрочем, требовала еще мыслей, мыслей.
Телевизор гремел неизбежным «Прощанием славянки» и мыслям мешал. В нескольких километрах от Кремля он мешал еще больше, работать под эту «Славянку» было совершенно невозможно. Рука Мустафы потянулась и убавила звук, не совсем, но так, чтоб чуть слышно. Литератор-негр немного подождал, покуда голова придет в порядок. Потом вздохнул и с налета вдарил по клавишам.
«— Шестьдесят семь килограммов гвоздей, — после долгого молчания промолвил дядя Исаак, — и, сколько там, девяносто косячков. Все на правую ногу, на левую не надо.
