— Это обстоятельство, знаете ли, нас не очень волнует, господин Чебриков, — наконец замечает, встряхнув кудрями, старший из строгих судей, пышноволосый брюнет в пенсне и с чеховской бородкой. — Мы, поверьте, как-то выше сословных предрассудков. Итак, — помолчав и дав Чебрикову в полной мере осознать свой ляп, продолжил он. — Хотелось бы для начала узнать номер вашего экзаменационного билета, господин Чебриков.
— Номер... — Ротмистр, вспомнив только сейчас, что так второпях и не посмотрел номер билета, вскидывает к глазам бумажку.
Но этого же не может быть! В верхнем левом углу отпечатанного на серой газетной бумаге экзаменационного билета, чуть выше вопросов, значится черным по белому: № 666...
— Что же вы остановились, господин Чебриков? — Голос экзаменатора холоден и сух.
— Шестьсот шестьдесят шесть... — вяло читает Петр Андреевич.
Экзаменатор, ничуть не удивившись, заносит странный номер в ведомость напротив фамилии экзаменуемого и кивает на стоящий напротив стул:
— Присаживайтесь...
Чебриков пытается сесть на стул, но это невозможно: шашка в ножнах путается под ногами, цепляется за стол... Черт бы побрал этот анахронизм, но что поделаешь: неизменный атрибут парадной жандармской формы... Наконец Петр Андреевич устраивается, поставив шашку между ног, будто так и задумывалось, и, картинно опершись на эфес, готовится отвечать на задаваемые вопросы.
— Итак, дорогой мой Петр Андреевич, — елейным голоском начинает похожий на крысу длинным подвижным носом и скошенными лбом и подбородком крайний слева экзаменатор, — ответьте-ка нам на такой вот вопрос...
Он медлит, лениво перелистывая короткими, поросшими серой щетиной пальцами какую-то книжку, в которой Чебриков с ужасом узнает проклятую «Историю СССР».
— Сообщите-ка нам, сударь, в каком году и где именно состоялся Первый, учредительный съезд РСДРП?
Черт возьми, но в билете такого вопроса явно не было! Там было... Чебриков с ужасом понимает, что не помнит ни единого слова из только что прилежно исписанных листков, лежащих сейчас перед экзаменаторами слишком далеко, чтобы разобрать хотя бы строчку.
— Первый съезд...
— Не знаете? — Смахивающий на грызуна экзаменатор гневно и обличающе упирает кургузый немытый палец чуть ли не в лицо ротмистра, и Петр Андреевич с ужасом ощущает исходящий от него затхлый крысиный запах.
— Раскройте суть апрельских тезисов Владимира Ильча Ленина! — следует предательский выстрел уже с правого фланга.
Чебриков в панике оборачивается к новому противнику, на этот раз сухопарому, словно жердь или, скорее, колодезный журавль, лысому как колено, старику с орденской Владимирской лентой через плечо и почему-то с орденом Ленина, большим, как чайное блюдце, на шее. Какие еще, к чертовой бабушке, апрельские тезисы? Ведь вторым вопросом в билете был... был...
— Назовите точную дату начала боев с японскими милитаристами на реке Халхин-Гол!
Это вступила в действие тяжелая артиллерия в лице сумрачного мужика в сером армяке, длинные сальные волосы которого, расчесанные по-дьячковски на прямой пробор, спадают на усыпанные перхотью плечи.
— Не торопитесь, Григорий Ефимович! — осаживает неопрятного и неприятного мужика щупленькая, востроносая, довольно-таки смазливенькая барышня, недвусмысленно подмигивая ротмистру. — Пусть лучше он расскажет нам про то...
— Кто такой Адольф Шикльгрубер?! — Распалясь, стучит кулаком по столу невесть откуда взявшийся давешний «водочный» мужичонка в синем ватнике, но уже почему-то в белоснежных лейб-гусарских лосинах, рельефно обтягивающих полные, как у женщины, ляжки, и в кокетливой кружевной наколке горничной на голове. Распахнувшаяся телогрейка с косо нашитой на груди белой тканевой полоской с длинным номером открывает шитый золотом камергерский мундир. — Даты рождения и смерти, основные вехи биографии, достижения, промахи, просчеты...
Число экзаменаторов стремительно растет, и в толпе, восседающей, возлежащей и подпрыгивающей за огромнейшим столом, растянувшимся чуть ли не на километр, мелькают то красная морда скандальной бабищи в вязаном берете, то лицо диктатора с труднозапоминаемой грузинской фамилией, очень похожего на Пржевальского, то физиономия очкастого коллекционера, теперь, правда, без очков, но вставившего в глазницу наподобие монокля серебряный рубль с двуглавым орлом, то представительная физиономия бровастого старика с рядом орденских звездочек на груди... В какофонии участвует даже серебристый металлический Ульянов-Ленин с ордена на шее журавлеобразного старца, развернувшийся ради такого случая анфас...
— Когда?.. Почему?.. Объясните!.. Перечислите!.. Сообщите!..
Чувствуя себя полностью растоптанным свалившейся неведомо откуда напастью, Петр Андреевич вскакивает на ноги, инстинктивно хватаясь рукой за эфес шашки, но с изумлением и ужасом видит, что вместо доброго стального клинка у старомодного, но верного оружия — погнутая алюминиевая вилка без одного зубца с насаженной на нее полуразварившейся-полупригоревшей картофелиной.
Разнообразнейшие и все более устрашающие монстры-экзаменаторы уже лезут через стол, протягивая к горлу графа, словно в кинематографических «жутиках» Ханжонкова, трупно-зеленые когтистые лапы...
— Тихо! — Главный экзаменатор, до этого момента невозмутимо сидевший на своем месте, призывая к тишине, сначала стучит по столу кулаком, а затем выхваченным откуда-то ржавым молотком, закрепленным на рукоятке полувыпавшим гвоздем, по звонкой, как медные литавры, лысине крысоподобного субъекта, обзаведшегося уже острыми волосатыми ушками и парой длинных желтоватых зубов, высовывающихся из-под верхней губы, самозабвенно вопящего что-то, не обращая никакого внимания на удары, о Первом съезде российских социал-демократов...
— С прискорбием вынужден заметить, ваше сиятельство, что знания ваши по программе краткого курса истории СССР, увы, оставляют желать лучшего... — Неуловимо изменившийся и теперь напоминающий кого-то очень-очень знакомого, инквизитор с деланным сочувствием разводит руками, хотя в крохотных его глазках, еще более уменьшенных мощными стеклами пенсне, светится садистское торжество. — Засим прошу...
Рука его указывает на левый край уходящего в бесконечность стола, где внезапно похолодевший ротмистр видит возвышающуюся во всем своем отвратительном совершенстве гильотину.
— Я... вы... вы не смеете... — лепечет в растерянности он, но сотни цепких рук подхватывают его и силком ставят на полированную поверхность стола, превратившегося вдруг в помост.
— Будьте мужественны, граф! — с ерническим пафосом провозглашает главный экзекутор, уже в алом балахоне палача возвышающийся, скрестив руки на груди, над морем ликующих голов около проклятого изобретения парижского врача. Что-то ужасно знакомое в этой белозубой улыбке, в этих чертах лица...
Скользя непослушными ногами на полированных досках, но высоко, насколько это возможно, вздернув голову, ротмистр, решивший, подобно сотням тысяч казненных аристократов и просто честных людей, не терять лица до самого кровавого финала, шагает к орудию смерти, но умереть героем ему все-таки не суждено...
Чьи-то бесцеремонные руки хватают его, скручивают руки и ноги и швыряют под сверкающий в недосягаемой высоте нож. Еще мгновение, и... Ш-ш-ш-ш-шх... Холодное лезвие «бритвы революции» касается шеи, и последнее в своей жизни, что слышит Петр Андреевич, весь холодея, — издевательский хохот палача, вдруг в последний момент узнанного, под рев толпы, скандирующей так, что содрогается помост:
— Смерть дворянам! Смерть царям! Смерть России!!!
* * *
— А-а-а! — выпал в действительность с придушенным воплем ротмистр, уже ощущающий, что голова все-таки осталась на своем, Богом предназначенном ей месте, и понимающий с огромным облегчением, что пережитый фантасмагорический кошмар — всего лишь сон.
Утро встретило графа морозной свежестью окружающей атмосферы, вкусом какой-то химической гадости наподобие ацетона во рту, какой-то непрекращающейся вибрацией и дикой головной болью, заставлявшей вспомнить излюбленную пытку испанских инквизиторов — воздействие на голову еретика напрерывно капающей воды... В довершение всего ногами ротмистр вообще не мог пошевелить! Связан? Нет, руки вроде бы действуют исправно, и верный «вальтер», слава богу, на своем месте в кобуре под мышкой. В чем же дело?
С мученическим стоном, опасаясь ненароком расплескать содержимое черепной коробки, представлявшееся в воображении, еще находящемся во власти ночного кошмара, чем-то вроде холодца, перемешанного со всевозможными иголками, гвоздями и прочими острыми предметами, Петр Андреевич скинул с лица какую-то тряпку, действительно мерзко вонявшую крысами, и на несколько миллиметров приподнял голову со свернутого в рулон бронежилета, дабы визуально оценить состояние своей нижней части, ожидая, впрочем, самого худшего...
