Анна, невольно поежившись, вспомнила, какое занятие устроили недавно для опричников Алексей с Юлькой. Черт ее дернул тогда подглядывать да подслушивать…
Алексей тогда выгнал всех из трапезной и велел закрыть проем, через который с кухни носили еду. Но щелочка-то осталась… вот возле нее Анна и пристроилась – больно уж любопытство ее разобрало: что это такое Лешка удумал? Проклятое любопытство бабье, полночи потом уснуть не могла.
Рассадив опричников на скамьи, Алексей велел в чем-то крепко провинившемуся отроку, приведенному из темницы, раздеться донага. Тот было застеснялся присутствующей Юльки, но Алексей несколькими похабными шуточками, от которых и кони бы покраснели, всю застенчивость из парня вышиб начисто. А потом началось…
Сначала Юлька красной краской нарисовала на теле обнаженного отрока самые крупные кровяные жилы. Алексей забрал у нее кисточку и вдруг решительным мазком – словно ножом резанул – пересек одну из изображенных лекаркой линий.
– Вот так его рубанули! Что делать надобно?
Юлька быстро и толково объяснила и показала, как накладывают жгут, чтобы раненый не истек кровью. Алексей поднял со скамьи одного из опричников, велел скинуть рубаху, изобразил краской примерно такую же «рану», а двум другим отрокам приказал повторить лекарские действия.
Так дальше и пошло: Алексей рисовал раны, Юлька показывала, что надо делать, а отроки повторяли друг на друге. Постепенно зрелище, за которым в щелочку подглядывала Анна, становилось все бредовее: обнаженные и полуобнаженные тела отроков, покрытые красными росчерками и потеками, Алексей с похабными или мрачными шутками-прибаутками – ну прямо черт в преисподней, орущая, а то и раздающая подзатыльники Юлька со своими лекарскими снастями-снадобьями…
Ей уже казалось, что все это продолжается бесконечно долго и не закончится никогда, и вдруг… в трапезной наступила тишина. Мертвая. Все участники действа на несколько мгновений застыли неподвижно. Произошло это после того, как Алексей в очередной раз махнул кисточкой с красной краской, а Юлька, даже не дернувшись показать, мертвым голосом произнесла:
– Смерть. Ничего не сделать.
Алексей начал объяснять, как уберечься в бою от такой раны, но закаменевшая возле щелочки Анна смотрела не на него, а на Юльку. Казалось, юная лекарка готова была кинуться на Алексея, будто тот нанес отроку рану не краской, а настоящим оружием.
Дальше стало еще хуже – все чаще после взмаха кисточки лекарка произносила все те же слова:
– Смерть. Ничего не сделать.
Но уже никто в трапезной не застывал от изумления или ужаса, а Алексей не только объяснял, как защититься от такого удара, но и как самому так же ударить. Перемазанные кровавой краской отроки наперебой начали предлагать свои способы нанесения смертельных ран, а Рудный воевода не только не пресекал это, но и, наоборот, всячески поощрял! Юлька, чуть ли не до синевы бледная, все таким же мертвым голосом отвечала, когда к ней обращались, но сама уже в разговор не вмешивалась.
Казалось, что ничего более жуткого уже не может быть, но тут Алексей взял горшочек с другой краской – синей – и, оставляя отметки на мальчишеских телах, принялся спрашивать Юльку о последствиях колотых или рубленых ранений в эти места. Юлька отвечала, показывала, как оказать первую помощь раненому, объясняла, чем отличается просто ранение от увечья, а Анна все больше проникалась убеждением, что Алексей медленно, но верно превращается в смертельного врага юной лекарки.
Отроки же… И надо было бы Анне осенить себя крестным знамением, да рука не поднималась; надо было бы немедленно уйти, чтобы не видеть этого, да ноги не слушались. Отроки, их глаза, голоса, движения… вот тут-то и поверила Анна в рассуждения Настены о сидящем внутри каждого мужа звере! Разобрав лежащие в углу деревянные мечи, мальчишки азартно, так, что Алексею приходилось осаживать наиболее горячих, пробовали наносить друг другу удары в помеченные красной и синей краской места. Кто-то вскрикивал от боли, кто-то ругался, на диво хорошо усвоив Алексеевы уроки сквернословия, кто-то просто рычал, озверев. Постепенно лезвия учебных мечей начали пачкаться в красное и синее, а Анна впервые задумалась, не напрасно ли она отмахивалась от пустых, как ей казалось, предупреждений (дескать, завидуют бабы), что этот неизвестно откуда явившийся в Ратном чужак страшен и темен. Мало того что сам когда-то зверствовал и, не скрываясь, говорил ей об этом, так и в отроках сейчас зверенышей пробуждал.
Потом, вечером, ей пришла в голову мысль, что надо бы пойти к Юльке, вынужденной принимать участие в столь отвратительном для любой лекарки действе, посидеть с ней, поговорить ласково, погладить по голове… Почему-то казалось, что именно погладить по голове очень важно и нужно. И… не смогла! Сама, конечно, виновата – в лазарет сразу надо идти, как только подумала об этом, но отчего-то заробела, задумалась, а потом стало приходить понимание истинного смысла одиночества лекарок. А ночью, когда все-таки удалось заснуть, мучили кошмары.
Анна понимала, что Юлька, при всем ее малолетстве, уже давно приучена со спокойной рассудочностью смотреть на любые страшные раны, даже настоящие, а не воображаемые. И то действо, при котором ей пришлось присутствовать, вызвало у дочери Настены отнюдь не смятение чувств, вполне объяснимое у девицы. Нет, это было не что иное, как отвращение жрицы Макоши к своему старому врагу – Морене, воплощавшей смерть. И к тому кровавому безумию и жажде убийства, что возбуждал в мальчишках Алексей.
Сейчас, глядя на девок, злословящих о Юльке, Анна вспомнила тот урок.
«Показать бы вам, дурехам, хоть часть – половина бы в беспамятство брякнулась, а остальные лужи под себя напустили… Юльку бы за версту обходить бы стали, а Алексея… Хм, ну себе-то хоть признайся, матушка: чувствовала тогда отвращение и ужас, но ведь и завораживал тот ужас – глаз отвести не могла! Правда, это ты, взрослая баба, а девки после такого зрелища стали бы шарахаться от Рудного воеводы, как от нечистой силы. Да, не зря говорят про таинства мужские и женские: есть у нас много такого, что мужам знать не надо, но и у них тоже имеется нечто, противное женской природе».
Но позволять девкам и дальше чесать языками нельзя, разойдутся – добра не жди. Юлька к своему искусству относится истово, пренебрежения или невнимания не потерпит, а характер-то железный, и язык – что жало…
– А ну-ка, умолкли все! Молчать, я сказала! Лекарка и ее помощницы при раненых и больных состоят и едят с ними из одного котла. Недосуг им тут с вами, болтушками, лясы точить. А вы, чем хаять ее заглазно, подумайте о том, что и вы с завтрашнего дня у нее учиться станете, как раненых встречать и обихаживать.
