Лошадей я оставил в обозе, все нужное я носил с собой, включая свою сумку, с которой так романтично шел погулять в лес после поединка. Украсть тут ничего не могли, даже если бы я все свои деньги повесил на седло любой лошади, оставшейся в обозе.
Сумку я нес в руке на сей раз, на левом плече лежал меч, а справа спина не располагала к переноске чего бы то ни было. От вечерней сырости рана разболелась. Завтра будет еще хуже. Потом, как назло, буду напарываться постоянно этим местом на твердые предметы. Ничего нового. Разве что вокруг – новый мир. Вот так. Ни много ни мало. Древний для моего времени и уже немолодой от начала времен, он все же новый для меня.
– Ферзь! – окликнули меня от большого костра.
Я остановился, заслышав голос Ратьши.
– Ступай к нам, что тебе с огнем возиться! – продолжил тысяцкий, и я послушно повернул к его огню. Меня милуют, жалуют и мирволят ко мне. Сколько слов, а все слова. Не более. Сунет мне Ратьша нож в спину, если только покажется ему что, да и весь сказ. Это не уный, что за неделю упреждает, что задумал. А то и лет за пятнадцать, как Воислав. Этот человек опытный, пожил. Раз дожил до своих лет и стал тысяцким – точно знает, с какой стороны редьку есть. С этими радостными мыслями я и подошел к костру своего нового товарища, который нынче штопал мне шкуру.
Кроме Ратьши, у костра сидели еще два ратника, не из уных само собой, а на костре булькал котелок, пахло кашей, в которую щедро добавили масла. Рядом с котлом с кашей кипел котелок поменьше.
– А в том что? – спросил я, показывая на котелок.
– Сбитень. Ночью свежо, самое время сбитня попить, – пояснил Ратьша. – Ты пил когда?
– Не помню, – я стыдливо улыбнулся и сел рядом с Ратьшей.
Тот протянул мне ломоть хлеба, а потом ловко снял с огня котелок и поставил его на зашипевшую от жара, влажную по-вечернему траву. Мы уселись вокруг котелка и по очереди черпали ложками кашу. Начинал Ратьша, а заканчивал я. Каша была на удивление вкусной. На удивление – я просто не очень люблю кашу. Но свежий воздух и утренняя стычка способствуют появлению аппетита. Когда остаешься жив, имея возможность умереть, острее чувствуешь мир вокруг. Правда, только первое время. Потом оно становится все короче.
Меня интересовало, почему Ратьша не у князя, а тут, с нами, но спрашивать я не стал. Не хочешь думать сам – не показывай этого другим.
Темнело. Ночь спокойно стала опускаться и на нашу поляну, делая костры все ярче, а освещенные круги – все меньше.
И вместе с темнотой от дубов, из леса серыми, тихими, молчаливыми тенями стали стекаться к стану люди. Я положил руку на рукоять меча, но Ратьша тронул меня за плечо:
– Не торопись, Ферзь. Это наши.
– Не видел я этих «наших», – проворчал я.
– Точнее, не наши. Княжьи. Но с нами. Это варяги, Ферзь. Из леса мы почти вышли, они теперь к нам возвращаются. Они лесом сами шли.
– А что же они в лесу делали и отчего, коли так хороши, о засаде не упредили?
– Знали мы о засаде. Хотели с Вороном покончить, оттого и в лесу торчали столько дней. А чтобы засада нам поверила, мы и ехали как на свадьбу. И с Вороном и впрямь покончили, только не так, как думали, – спокойно сказал Ратьша.
– Потому и меня возле князя держали, ясно. Для присмотра. А не боялись, что я князя порешу перед тем, как засада себя покажет?
– Боялись, конечно. Потому ты и ехал рядом. Присмотреть проще, – все так же спокойно ответил Ратьша.
Я усмехнулся и закурил. Дураков, Ферзь, сам знаешь, где искать. Все, все по зеркалам затаились, только тебя ждут, чтобы показаться. Грудь снова заныла. Когда не знаешь, что внутри, на такое нытье и внимания не обращаешь. А когда знаешь – уже и неинтересно обращать, так как поздно, скорее всего. Но вообще, грудь вела себя молодцом – и в двух боях не подвела, и переход конный осилила. Хотя бои-то были… Не рубка уж никак. Я бил только наверняка и редко по два раза на человека. Тут не замаешься.
Я всмотрелся в темноту: тени варягов, обретая в свете костров плоть и голоса, сошлись у княжьего костра, оттуда вскоре долетел взрыв смеха.
– Весело варягам. И нам куда как весело, что их князь больше нашего жалует, – мрачно сказал один из воинов у нашего костра. Имени его я пока не знал.
– Ты бы не спешил таким делиться, – указал на меня глазами второй. Ничуть не стесняясь. Ну и мне не стать стесняться.
– Мне ваши дела пока неведомы. Так что говорите смело. – Сами, чай, поймут, что можно при тысяцком говорить, а что и нет.
– Да тут говорить не о чем, Ферзь, – это сказал Ратьша. – Дружине не по нраву, что князь варягов держит. Хотя ими и кесари румийские дорожат. А нашим, вишь, в обиду.
– Не то обидно, что держит, Ратьша, – это сказал второй воин, – а то обидно, что у сердца сажает. Так в сердце и ударить проще. Вот то нам не любо. У сердца свои должны быть, а чужие – за калиткой, пока не занадобятся.
– Не тебе судить дела княжьи, вой, – вдруг сурово отрезал Ратьша, никакой сердечности, которая была возле костра пару минут назад, не было и в помине. Воины опустили глаза.
– А на что князю те варяги, Ратьша? – спросил я.
– У них тут своих нет, – кратко ответил Ратьша.
Я усмехнулся. Понятно. Если что, варягов, как псов, можно натравить на кого угодно. А чтобы кто-то не натравил их на тебя, надо их приручать, как свирепых бойцовых псов. Да и насчет сердца прав Ярослав – что ближе, то лучше видно.
Разговор больше не клеился, Ратьша погнал обоих воев от костра проверять посты, а сам лег у костра, закутался в плащ и заснул.
Лагерь засыпал, бодрствовали лишь караульные да раненые воины на телегах, кто не мог уснуть. Я уже было подумывал последовать общему примеру и попробовать заснуть, как вдруг из-под деревьев совсем неподалеку от нас донеслось чье-то негромкое бормотание. Я насторожился, ожидая, что сейчас проснется Ратьша. Тот и усом не повел. В кустах снова кто-то запричитал, и я, подхватив с плаща меч, пошел туда, на голос. Черт его знает, кто там. Может, местные какие, может, остатки людей Ворона, а что бормочут так, что их слыхать на весь лагерь, – то, может… Ладно, сейчас узнаю.
Я шел, не таясь, вряд ли там было много народу, я уже различал, что горячо бормочет в кустах только один хриплый и низкий голос.
За кустами спиной ко мне стоял, как и ожидалось, один человек. Человек? Что-то говорило мне, что с этим лохматым широкоплечим мужиком не всё так. Тут он обратился ко мне, так и не соизволив обернуться:
– Еще один. Приперся. Чего приперся? Все равно не видит и не слышит. Беспокойный попался какой-то. Еще и с доской вместо меча. Совсем страх потеряли…
– Это не доска, мил-человек, – ответил я. – Это деревянный меч, субурито. Заморский.
Эффект превзошел все ожидания. Прижги я ему седалище головней, он бы так не подскочил, оборачиваясь ко мне. Внешний же его вид чуть не заставил подпрыгнуть меня. Даже в густых летних сумерках было видно, что верхняя одежка его (и название не подберу этой хламиде!) запахнута на бабью сторону. Волосы мужичка здорово отдавали в зелень; бородища толщиной в хороший просяной веник тоже кидалась в травяной цвет, а глаза по петровскому медному пятаку ярко горели в темноте все тем же зеленым светом.
