Все продолжали молчать, периодически переглядываясь между собой. Карл же никак не мог понять, чего они не договаривают.
— Ну, нам, в общем-то, уже пора,— негромко произнес Отто, поглядывая на часы, — Ваш главврач, надеюсь, не запрет нас в чулане за то, что мы вышли за рамки отпущенных сорока минут.
— Да. Непременно запрет. Причем тебя одного с той грудастой коровой, которая с тебя глаз не спускала в приемном покое, — сострил Рихард, похлопывая Отто по спине.
— И правда, Отто. Мы-то здесь причем, — поддержал Клаус, продолжая подливать масла в костер, на котором сейчас жарили Отто. — Обещание ты один давал, нечего нас за собой на верную гибель тянуть. Пусть лучше эта страстная ведьма тебя одного порвет на части, иначе наш полк лишится целого штаффеля и воевать будет некому.
Последние слова сорвали шквал хохота. Смеялись все, кроме Отто, которому, судя по выражению лица, так и хотелось вытащить из-под Карла подушку и огреть ею Клауса. Неожиданно дверь распахнулась. На пороге стояла фрау Майлендер.
— Господа офицеры, вам пора. У нас распорядок.
Несколько секунд безмолвия, вызванные ее появлением, резко оборвались, вызвав еще больше восторга, нежели все предыдущие реплики.
— Отто, это судьба, — обнял его за плечи Рихард.
— Вы как хотите, а я пошел.
Отто резко повернулся и направился в сторону дверей, из которых после бури смеха моментально исчезла фрау Майлендер. Но почти дойдя до двери, он вернулся, чтобы попрощаться с Карлом. После него настал черед и всех остальных.
Когда веселая компания с шумом удалилась из палаты, продолжая громко смеяться и подтрунивать над Отто, обратно вернулся Ганз. За всю беседу он не проронил ни слова, скромно стоя возле двери. Сейчас же в нем как будто что-то переменилось.
— Карл. Я по поводу Хельмута хотел поговорить.
— Я тебя слушаю.
— Все дело в том, что я очень хорошо вас обоих знаю, еще по летной школе.
— Постой, а Хельмут тоже с нами вместе учился?
— Если мне не изменяет память, вы вместе еще в средней школе учились. Правда, там вы с ним ладили, как сейчас. Но вот в училище Хельмут перевелся к нам от штурманов. И вы стали не разлей вода. А потом эта дурацкая ссора, и твое отправление на Восточный фронт.
— Слушай, а что это была за драка? Или тебя там тоже не было?
— Да нет, я там был. И не только я, но и Отто, и многие другие ребята, большей части которых уже давно нет в живых. — Ганз сделал небольшую паузу, вспоминая тот инцидент. — Начало вашей ссоры никто не слышал, потому что вы стояли в стороне от всех. Но драться вы начали, когда ты, — он сделал еще одну паузу, — назвал его девушку ПОЛУКРОВКОЙ.
— И что, из-за этой ерунды мы с ним поссорились?
— Ну, не такая уж это и ерунда. К тому же ты был мертвецки пьян и кроме полукровки, еще кое-как ее называл. Менее цензурно. Ты понимаешь?
— Не совсем, но в общих чертах догадываюсь. И чем закончился этот гладиаторский поединок?
Ганз окинул Карла изучающим взглядом. Он никак не мог привыкнуть к его амнезии.
— А чем он, собственно говоря, мог закончиться? Отдубасил он тебя. Ты ведь еле на ногах стоял, да и он еще тот лось здоровый. В два раза больше тебя… А потом твой дядя из штаба непонятно откуда про все узнал и сослал тебя на Восток. Он к тебе, кстати, не заходил?
— Пока нет.
— Ну остальное ты вроде как знаешь. После твоего возращения три месяца назад ведете себя, как будто бы незнакомы. Вы, даже летая вместе, умудрялись почти не общаться. А после этого случая я вижу, как вы оба изменились. Ведь он даже в госпитале тебя навещал. Я это видел, когда у меня кровь брали. Правда, он просил никому не говорить.
— Вот дурак, а почему?
— Как почему? Вы ж оба гордые, не привыкли первыми на поклон идти.
— Что за глупость? Скажи, а ты с ним часто видишься?
— В последнее время не особо. После того боя вокруг него такая буря закрутилась. Его даже под трибунал хотели подвести, благодаря Шефу. Но потом все переиграли и посадили на губу, где он сейчас и досиживает свои десятые сутки.
— Не многовато ли ему дали?
— Да нет, ему изначально оберст прописал только пять. Но на четвертый день его навестил Шеф. И после непродолжительного разговора в жесткой форме, как утверждает часовой, его срок увеличился еще на пять суток. — Ганз едва заметно улыбнулся,
— Хельмута, наверное, прорвало.
— Так он, получается, скоро выходит?
— По идее да, если только еще чего не отхлобучит.
— Тогда вот что. Когда его увидишь, попроси, чтобы он зашел ко мне. Он ведь не сможет отказать умирающему в помощи?
— Думаю, что нет, — улыбнувшись ответил тот.
— Ну и я так думаю.
Дверь отворилась, и на пороге появилась тощая фигура Рихарда.
— Слушай, сколько можно, машина ведь ждет.
— Да, да, сейчас иду, — заторопился Ганз.
— Не забудь про мою просьбу.
— Все будет нормально, можешь не волноваться, — еще раз простившись, Ганз исчез за дверью.
Очередной день принес новую порцию сюрпризов. Нечто подобное происходило ежедневно, но он все никак не мог к этому привыкнуть. Ночью все было, как в его прежней жизни. Ему снилась старая работа, друзья, близкие, он даже во сне говорил по-русски. Но как только наступало утро, уносившее забвение прочь, все как будто стиралось из памяти, оставляя лишь туманные образы приятного прошлого. И начиналось вот это.
Но пугало его другое. В его голове стали появляться некоторые вещи, о которых он никогда в своей жизни не слышал. Какая-то интервенция в разум того, о чем он не имел ни малейшего представления. «Что же меня ждет впереди?» — Карл бросил взгляд на желтую папку, принесенную доктором Кохом. — «Может быть, здесь кроется разгадка?»
12 июня 1943 г.
Госп. № 56/358.
На протяжении двух дней Карл раз за разом перечитывал свое личное дело, выучив его практически наизусть. Знакомиться с «самим собой» при помощи досье оказалось довольно забавным делом. И хотя из сухих формулировок стандартных форм трудно было вылепить образ живого человека, тем не менее, ему это почти удалось. В голову даже начали приходить догадки о том, почему все так случилось.
Определенно можно было сказать одно: этому человеку трудно было бы принять будущее, уготованное для него и его страны. И дело тут даже не в количестве положительных характеристик, из которых досье в общем-то состояло, а из того, как они были написаны. Чувство веры и фанатизма просматривалось в каждом слове, в каждой букве написанного.
