попятившись к двери, почти прошептала Зинаида. — Зачем ты? Сам-то что кушать станешь? Даже и не вздумай, не возьму я! — уцепившись за ручку двери, Зина дернула ее на себя. Мишка, быстро шагнув к ней, прижал дверь рукой, не выпуская женщину.
— Зин, бери. У меня в прошлом месяце карточки за восемь дней пропали, в позапрошлом за пять. Я ж их просто выброшу, а у тебя детей четверо, их кормить надо. Так что бери, все равно ведь сгорят, — снова протянул ей Мишка карточки. — Бери, Зин. Ребятам молока побольше дашь, да и хлеба хоть поедят. Бери.
Зинаида нерешительно протянула руку и взяла карточки.
— Мишенька… Может, не надо, а? Самому сгодятся… Сам-то что кушать станешь? — жалобно взглянув на него снизу вверх, тихо проговорила Зина.
— Если не хватит, к тебе приду, нальешь мне супу, — улыбнулся Мишка, отпуская дверь.
— Приходи, Мишенька, приходи! — быстро-быстро закивала она. — Даже и не сумлевайся… Я тебе завсегда рада!
— Ну вот и договорились, — еще шире улыбнулся Мишка. — И это, Зин… Ты мне больше ничего не таскай, ладно? Надо будет, я сам спрошу.
— Да ты разве ж спросишь… — расстроенно махнула на него рукой женщина. — Ты ж в жизни не спросишь…
— Надо будет — спрошу, обещаю, — успокоил её парень. — Зин, мне еще уроки сделать надо. Спасибо тебе за ужин! Я рад, что все так хорошо закончилось, — он отошел к столу и принялся доставать тетради.
— Ой, и мне ребят проверить надо, а то эти оболтусы и сами не угомонятся, и девчонке спать не дадут, — заторопилась Зина, открывая дверь. Мишка подождал, пока дверь за ней закроется и углубился в учебники.
Утром Мишка постучался к Вере и протянул ей карточки на десять дней и немного денег.
— Это что? Зачем? — испуганно уставилась на него женщина.
— Затем, что ребенок голодать не должен. А ты наверняка без хлеба и еды сидишь, — спокойно проговорил Мишка.
— Найду я еду… Теперь, когда этого нет, мы с Ванечкой выкарабкаться сможем, — убирая руки за спину, гордо вздернула подбородок Вера.
— Да я и не сомневаюсь, — улыбнулся Мишка. — Это не в долг, Вер. И даже не тебе. Это твоему сыну. Ты видела детей из концлагеря?
Вера качнула головой и опустила глаза.
— А я видел. Вот таких детей, — он кивнул головой в сторону любопытно выглядывавшего из-за матери худющего мальчишку, — мы выводили из концлагеря. Я не хочу видеть изможденного ребенка в мирное время, — жестко сказал Мишка. — Прежде я не вмешивался потому, что у тебя был мужчина, и это был твой выбор. Теперь ты одна. И это… — Мишка снова протянул ей деньги и карточки, — не тебе. Ты взрослая женщина, и справишься сама. Это для твоего ребенка. Он пока еще не в состоянии справиться сам. Бери, Вер. И дай сыну молока. Когда он его видел в последний раз?
На глазах женщины блеснули слезы.
— Спасибо, — прошептала она, неуверенно протянув тонкую, прозрачную руку и беря карточки. — Я верну… Получу и верну.
— Не нужно, — улыбнулся ей Мишка и, развернувшись, отправился на работу.
Следующие пять месяцев прошли для Мишки под знаком кошмара. О его «подвиге» узнал весь завод. Встречные мужики уважительно здоровались и сердечно жали при встрече руку, приглашая его на разнообразные вечерние посиделки. Мишка отказывался, ссылаясь на школу и уроки. Вскоре пошли и шепотки: зазнался парень, нос дерет. Негоже такое поведение для комсомольца и героя войны!
Мишку вызвали на комсомольское собрание для разбора его поведения. Опешивший от подобного поворота парень отпросился со школы.
После многих общих слов его пригласили на импровизированную сцену. Встав перед собравшимися, Мишка выслушал о своем зазнайстве и нежелании жить по заветам Партии и Комсомола, что он является отщепенцем и категорически не желает вливаться в коллектив завода, игнорируя все попытки старших товарищей втянуть его в общее дело.
Для начала было предложено высказаться тем самым товарищам. И вот тут мнения разделились. Большая часть выступавших считала Мишку хорошим, ответственным человеком, смелым и честным, готовым прийти на помощь товарищам. Но были и те, кто был за то, чтобы исключить зазнавшегося, нелюдимого молодого человека из рядов комсомола.
Наконец дали слово и Мишке. Он подумал и начал:
— До сих пор я считал, что, согласно заветам нашего великого вождя, Владимира Ильича Ленина, каждый комсомолец должен быть честным, справедливым, стремиться к самосовершенствованию и учиться, учиться и еще раз учиться. Я работаю честно, надеюсь, что неплохо, — тут он взглянул на бригадира, и тот согласно кивнул в ответ, — не только выполняю, но и перевыполняю план. А так как я работаю, мне некогда заниматься сплетнями и разговорами, обсуждать девиц сомнительного поведения и их прелести. Также мне некогда бегать в ближайшую рюмочную за стаканчиком и подогревать свой рабочий пыл алкоголем. Я вообще очень отрицательно отношусь к алкоголю. Не люблю и не хочу употреблять его. Если хотите, это мои моральные принципы. Также, следуя заветам Владимира Ильича, я учусь в вечерней школе рабочей молодежи, поэтому после работы всегда спешу на занятия. У меня есть цель закончить школу и поступить в институт. Я хочу вырасти и стать достойным человеком, достойным членом партии и комсомола. В чем же мое зазнайство и нелюдимость? В том, что вместо танцев я провожу время за книгами? Или в том, что вместо веселых компаний выбираю занятия? Найдется ли здесь хоть один человек, кому я когда-либо отказал в помощи? Или не подал руки? Грубо ответил? Не найдется. И мне не в чем раскаиваться и виниться, разве что только в том, что я к чему-то стремлюсь. Но разве это плохо? — Мишка обвел глазами всех собравшихся и, проигнорировав несколько злобных взглядов, отошел к свободному стулу.
— Верно он говорит, — мрачно проговорил Петр Климов, тот самый молчаливый и нелюдимый мужик, к которому Мишку прикрепили в первый же день. — Чего пристали к пацану? Лучше, если он ханку жрать станет?
— Точно, точно! — подскочил со своего места небольшого росточка вертлявый Степаныч, тоже из их цеха. Степаныч, прошедший всю войну в хозвзводе, бывший страшным бабником и умевший втереться в доверие и выпросить что угодно у любой женщины, ни дня не был трезвым, но его обаяние и жизнелюбие заставляли мгновенно забыть об этом маленьком недоразумении. — Мальчишка добьё сделал, да и завсегда он ноймальный, не лезет никуда, яботает и учится себе, учится да яботает, — махая руками, торопливо затараторил он. — Ты, пайя, их не слухай, — тут же повернулся он к Мишке, — то они из зависти! Сами-то никуды не годятся, вот и к тебе лезут! —
