— Новый террор развернет или еще почище пакость придумает, — вставил Берестин.
— А где ж он для террора силы возьмет? — спросил Воронцов. У него оставалось еще четыре минуты.
— Ну, капитан, ты совсем в политических науках дикий… Чего-чего, а на это добровольцев всегда хватит. Только свистни…
Воронцов снял ногу с акселератора, чуть подвернул руль вправо. Машина плавно остановилась.
— Ты чего? Прогуляться захотел? — удивленно приподнял бровь Новиков.
— Да нет. Приехали. Пора вам, ребята.
— Что, уже? — Берестин даже возмутился, потому что имел совсем другие планы на ближайшее время.
Но Воронцов не дал ему времени на споры и размышления.
— Уже, уже. Приготовьтесь. На все — минута. Спокойно. Леша, подвинься поближе к Виссарионычу, как на семейной фотографии, чтоб за раз захватить…
Учащающиеся импульсы с прибора перешли в непрерывный пульсирующий сигнал. Воронцов повернул руку с часами циферблатом внутрь машины. От пронзительного ультразвукового визга заныли корни зубов, и сразу наступила глухая тишина утреннего подмосковного леса. Такая тишина, которую нарушал только ветер, шелестящий в желто-красной листве.
Одновременно он опустил руку в карман, сжал пластмассовую ребристую рукоятку пистолета.
Воронцов решил закончить эту затянувшуюся, давно вышедшую из-под контроля историю очень просто, хотя и аморально.
Два выстрела в голову Сталина — и все проблемы мира и социализма будут решены хотя бы в здешней исторической реальности.
Прибор сработал — Новиков и Берестин только что перенеслись из этих тел в свои, плавающие в капсуле нулевого времени на «дальнем берегу», на Валгалле, в трех десятках парсек от Земли.
Момент перехода Воронцов уловил по ставшим бессмысленными глазам Новикова (нет, теперь уже только Сталина), еще секунду назад смотревшим на него с удивлением.
Этого Воронцов и ждал. Сейчас он стреляет в Сталина — вот когда, наконец, история по-настоящему изменит свой ход. Тут уж без вариантов — кто бы ни пришел на смену тирану, его политической линии он продолжить не сможет.
Друзьям о своем плане он не сказал не только потому, что боялся возражений. Хотя, конечно, трудно сказать человеку, что через пять минут он будет тобой убит. Прежде всего Дмитрий опасался, что его намерение станет известно пришельцам. И тем, и другим. А вот им, как раз, он и хотел показать, кто хозяин ситуации. Вы строили свои планы? Ну так нате, получите! Мне плевать, на какой вариант вы рассчитывали, вот вам мой, и подавитесь!
Сейчас он выстрелит Сталину в голову, отскочит на пару шагов от машины и постарается ранить Маркова, лучше всего — в плечо и в ногу. Чтобы у него было моральное оправдание. Юридического ему не нужно. Если не дурак — сумеет найти выход.
Воронцов вскинул пистолет, нажимая спуск, непроизвольно зажмурился, представив, как брызнут кровь и мозги от выстрела почти в упор.
Только выстрела не получилось.
Вокруг него сомкнулись стенки вдруг отвердевшего пространства, втянувшие Воронцова в тот же внутренний двор Замка, из которого он начал свое очередное путешествие.
— Все, капитан, отбой, — услышал он голос Антона и открыл глаза. Почувствовал не то чтобы разочарование, а облегчение и злость сразу. Пришелец снова оказался умнее. Но зато и убивать не пришлось.
Пусть величайшего в истории преступника, а все же…
Однако палец Воронцов не остановил. Пистолет подбросило в руке раз, второй и третий. От гулкого грохота заложило уши.
«А если бы я сейчас в тебя, под запал?» — подумал он, по-ковбойски, как Юл Бриннер в «Великолепной семерке», дунул в ствол и опустил «ТТ» в кобуру.
— Знал бы ты, братец, как ты мне надоел… — сказал Воронцов подчеркнуто небрежно. Чем еще мог он выразить свои чувства? Жизнь не научила его сложным формам проявления эмоций, подобных тем, какими пользуются персонажи «интеллектуальной прозы».
— Сам виноват, — ответил Антон. — Все время стараешься что-то мне доказать. Зачем? Никак не поймешь, что я ведь не человек…
— Пожалуй. Что сделаешь — антропоцентризм. Не могу выйти из круга врожденных предрассудков… — вздохнул Воронцов. Но при этом подумал: врешь ты, парень. Или я совсем уж законченный дурак, или ты человек гораздо больше, чем сам о себе догадываешься. Ну да ничего, еще не вечер…
— Из-за своего гонора ты чуть все не испортил, — продолжал выговаривать ему Антон. — Мы ведь все очень четко с тобой спланировали. Весь смысл интриги в том и заключается, чтобы Сталин оставался в измененной реальности. Твои друзья и без этого порядочно поднапортили. Неужели трудно обойтись без импровизаций? Мне даже страшно представить, что произошло бы, успей ты выстрелить…
— Так нечего и темнить! — огрызнулся Воронцов. — Поискал бы себе по вкусу, сговорчивых и дисциплинированных. А с нами лучше сразу начистоту.
Они перешли двор, поднялись в лифте и шли теперь по тому коридору, что вел к адмиральскому кабинету, постоянной уже резиденции Воронцова, где начинались и заканчивались циклы его приключений.
— Нельзя все сразу объяснить, я же говорил…
— Ну а на нет и суда нет, есть «особое совещание», как любил говаривать мой друг Андрей. Хотел чистой импровизации — получил, чего тебе еще? Однако, надеюсь, до правды мы все-таки доберемся?
— Обязательно. Не далее, чем в ближайший час.
Антон толкнул тяжелую даже на вид дверь, но не ту, что вела в кабинет, а напротив. Воронцов и не помнил, чтобы она здесь была. Ну, на то он и Замок.
За дверью Дмитрий увидел полукруглый зал, похожий на Центр управления полетами на Байконуре, только поменьше. Но с таким же количеством экранов, цветных дисплеев, пультов управления и прочих элементов научно-технического интерьера.
На центральном, самом большом из экранов, застыло изображение того участка Можайского шоссе, где только что был Воронцов, и так же стоял сталинский «ЗИС» с открытыми дверцами, и сидели на своих местах Сталин и Марков. Стоп-кадр.
В креслах перед экраном, словно в просмотровом зале для «узкого круга ограниченных людей», оживленно о чем-то спорили Лариса, Ирина, Наташа и Альба. Впрочем, Наташа в дискуссии практически не участвовала, она ждала и первая заметила, как открылась дверь.
Слишком порывистое движение, с которым она встала с кресла, выдавало степень ее тревоги.
Такое непосредственное и почти непроизвольное проявление чувств не могло не тронуть Воронцова, но одновременно он ощутил и раздражение. Все ж таки Антон выставил его перед девушками дураком.
Он-то жил там, принимая все за чистую монету, бегая под пулями, вжимаясь в землю среди рушащихся от немецкой бомбежки деревьев, и выражений не выбирал в разговорах и командах, а они смотрели и слушали, и знали, что в любую секунду все можно прекратить.
