Ах да! На груди предыдущего уного, который сейчас остывает возле моих ног, я заметил цепочку с крестиком – не с оберегом, а именно с крестиком. Так что я для них, наверное, просто чудовище, разукрашенное чудовище с деревянным мечом и без креста на шее. Дикарь. Язычник. Человек ли вообще?
…Василий, кажется, уяснил урок, который достался его мертвому сотоварищу. Никаких улыбок, никакой вольности в движениях, никаких попыток показать, насколько он презирает меня, разрисованного дикаря, не помнящего даже своего имени. Василий идет осторожно, мягко, меч держит хорошо, уверенно. Почти хорошо. Если бы он прожил еще лет пять хотя бы, то научился бы держать оружие. Но он не проживет и следующей минуты.
Уный, воздев меч над головой, прыгнул быстро, как барс. «Аки бабр» – так бы его назвал летописец, будь здесь какой бумагомарака. Я почти читал мысли глупого мальчишки и думаю, что и о бабре, и о летописце он тоже успел подумать, обрекая себя на смерть. Тем обрекая, что успел подумать. А вот вздохнуть не успел.
От такого удара спас бы нагрудник или кираса, но никак не прилегающая к телу кольчуга, чьи звенья превосходно передали всю силу удара внутрь тела уного. Теперь про него с чистой совестью можно было бы сказать, что у него было разбито сердце, и нимало не погрешить против истины.
Мне даже ничего не пришлось и делать, по сути – малец все сделал сам. Сам подпрыгнул, сам поднял руки, сам кинулся ко мне. Мне оставалось лишь ударить. Что я и сделал. Я левша, удар я нанес из той же идиотской позиции, в которой стоял, – картинно держа левую руку с субурито отведенной назад, вызывающе подав вперед правое плечо. Удар наносится каноническим движением, строго поперек груди.
Мне было весело. Я снова отвел руку назад. И на миг прикрыл глаза. Смотреть было не на что. Ни на мертвого парня, ни на князя, которому, судя по всему, загорелось положить здесь всех уных своей дружины, но достичь своего, ни на круг воинов.
Следующего имени князь не называл, но, когда Василий упал на траву, обильно заливая ее кровью, бегущей изо рта, еще один уный кинулся на меня, дико завывая. Видимо, он приходился кем-то убитому.
Все очень просто. Просто чуть шагнуть вбок и навстречу, одновременно разворачиваясь, и замереть, завершая движение, стоя спиной к падающему телу, чье лицо, казалось, просто провалилось внутрь головы от столкновения с моим деревянным мечом, которым я и встретил дурачка.
Мне еще не надоело и не скоро надоест. Такая смерть виделась мне благородной. Я собирался перебить их как можно больше и лечь сам, рано или поздно. Когда князюшке надоест выпускать на убой уных и в дело пойдут ветераны. Или, как я уже сказал, запоют стрелы и сулицы.
Что ж. Как сказал некогда один великий человек: «Я останусь здесь против воинов всей страны… и умру великолепной смертью». Пусть будет так.
Рисоваться мне все же прискучило, и я встал спокойно, держа меч двумя руками перед собой и не думая ни о чем. Был лес, была ночь, были костры, была битва, где меня убьют, и все. Этого более чем достаточно для того, чтобы считать свою жизнь удавшейся.
Следующий уный вышел в круг спокойно, достойно, поднял меч, приветствуя меня – первый изо всех! – и я понял, что не стану убивать его. Он поднял меч к плечу и замер, стоя напротив меня. То ли хотел понять, что можно сделать из стойки, в которой я стоял, то ли карауля момент, – не знаю. Не могу и не хочу знать, как не могу ничего знать или хотеть в эти моменты. Как не могу видеть лица уного или даже просто видеть напротив себя человека – просто нечто, стоящее напротив. Так бывало всегда, но этого я убивать не хотел, а потому, когда он, не выдержав противостояния, атаковал, стараясь подрезать мне ноги, я лишь подпрыгнул, пропуская полосу его меча под собой, и, приземляясь, сломал ему руку выше локтя. Уный выронил меч, и я указал ему рукой в сторону выхода из кольца костров. Уный подобрал меч уцелевшей рукой и спокойно вышел, понимая, что глупость не есть храбрость.
А ночной бор щедро, без запасов, делился запахами ночи и бликами огней на стволах вековых сосен. А небо безрассудно высыпало серебро звезд на угасающие полосы заката.
Сколько же лет я потерял, прежде чем снова увидел все это – лес, ночь, полную багровую луну? А? Сколько? И зачем? На что потратил я их?
И только теперь, когда жить мне осталось, думаю, самая чепуха, я снова вижу все это, слышу совиное уханье; мне все кажется, что это моя сова, хотя, конечно, уверенности нет, чую запах ночи, запах растоптанной лесной травы и треск огня наполняет душу миром и пустотой. Настоящей, плодотворной пустотой.
В круг вышел человек, имя его я прослушал, да и не нужно мне было его имя. На вид он чем-то отличался от уных, которых я убивал и калечил до него. Он чуть постарше, держится чуть поувереннее, чуть опытнее выглядит, что ли. И вооружен он был коротким копьем. И пес с ним, все равно ему не жить.
…Атака щенка была неистовой. Не безумной, не бесшабашной от юной глупости, а именно неистовой. Какое-то дикое, взрослое бешенство. Но копьем он орудовал прекрасно, его внутреннее состояние не сказалось на боевых навыках. Он менял линии атаки, выпады наносил из самых неожиданных позиций, атакуя ноги, мгновенно переключался на лицо, и я понял, что из него вырос бы великий воин, если бы князю не приспичило все же убить меня силами уных. Здесь сражался не я с уными. Здесь князь, осерчав, сражался со мной. И убить меня желал именно руками уных. Зачем? Воспитывая в уных уверенность в себе, приучая их к крови, или все вместе? Или просто был упрямым и вздорным человеком?
Пропуская копье над головой, падаю на колено, кидаю руку вперед, концом субурито бью бешеному юнцу в пах. И тут же, вскакивая, изо всей силы дергаю меч вверх, на восходящем движении раскалывая ему подбородок. Он даже не крикнул, просто скорчился и упал. Все, ему долго будет не до девок и не до воинских забав. Да и до еды, которая тверже каши или жеваного хлеба. Но даже этого ему не будет – я наступаю ему на шею ногой и с силой проворачиваю стопу, ломая юнцу горло.
Я снова замер, держа меч перед собой. Улыбнулся князю и закрыл глаза. Мне не хочется ни видеть, ни слышать этих людей. Но все же кое-что расслышать мне пришлось. Чуть позже.
…Этого человека я приметил раньше, еще до того, как мне вернули мой меч и показали в круг костров. Он был единственный, кто не смеялся, когда они разглядывали меня и мой деревянный меч странной для русских мечей формы, мою куртку, рубаху и содержимое моей заплечной сумки. И еще. Князь, прежде чем началась потеха, обменялся с ним несколькими словами и чему-то согласно покивал, соглашаясь с неулыбчивым воином. Да и стоял он рядом с князем. Несколько раз я видел его лицо, когда выпадал миг передышки. Он был спокоен, совершенно, абсолютно спокоен. Ни азарта, ни злобы, ни интереса – молчаливый зритель. Он смотрел, более того, он, в отличие от остальных вояк, ругающих уных, что «позорят светлого князя», видел, что творится. Но по каким-то своим соображениям не вмешивался. Не знаю, отчего это слово пришло мне в голову. Просто я чуял, что этот человек имеет и право, и мужество, и возможность «вмешаться», если пожелает. Меня это ни радовало, ни огорчало – просто отметил и оценил.
