Три года назад Любимый и Родной решил вернуться в страну — хотя все знали, что его тотчас же арестуют, а может быть, и сразу убьют. Тогда сто тысяч рабочих старой столицы среди дня бросили свои фабрики и пришли к вокзалу, чтобы спасти Вождя — не сомневаясь, что их встретят там пули и штыки солдат. Но в тот день, первый из Десяти, перевернувших весь старый мир, солдаты сами присоединились к народу — и Вождь, выйдя на вокзальную площадь, вместо пролитой крови увидел счастливые и грозные лица, блеск штыков и алый кумач знамен. Он поднялся на танк, приведенный восставшими вместо трибуны, у белой стены вокзала, вскинул руку к синему августовскому небу — и сказал народу свое великое и правдивое слово.
И нельзя уже было вернуться в цеха и казармы. Будто в затхлой комнате распахнули окно. Старая власть вдруг сразу утратила весь авторитет и даже страх к себе — а полицейские и жандармы прятались, срывая ненавистные всем мундиры. Днем и ночью на улицах горели костры из наскоро разломанных заборов и сараев, а рядом собирались в восторге люди, чтобы говорить, спорить — и брататься навеки, расходясь товарищами. Из трактирных погребов выливали вино в канавы, ради трезвой и честной жизни — и в те дни на улицах пьяными были не люди, а псы. Видя пример столицы и бессилие власти, народное восстание прокатилось по огромной стране, как пожар по степи в засушье — отовсюду к Вождю ехали делегаты, и очень скоро было объявлено о выборах в новую, народную Думу; все сразу заговорили о новых, справедливых законах, которые будут приняты.
— Поначалу без злобы все было — рассказывал товарищ Итин — верили все, что будет сейчас равенство и братство. Что соберемся, закон по правде примем — и начнется совсем другая жизнь…
Товарищ Итин был одним из тех ста тысяч, что встречали Вождя в тот самый первый день. На привале он не раз уже рассказывал о тех великих днях — но бойцы просили повторить: наверное, каждый втайне представляя, что когда-нибудь он сам будет рассказывать детям и внукам о том, как сидел у костра с одним из ТЕХ САМЫХ, легендарных, и слушал историю, рассказанную им самим.
— Не научились тогда еще беспощадности! — говорил Итин — не знали, что гадов надо добивать: бывало, явных врагов с миром отпускали! Если б сразу — сколько бы товарищей наших живыми остались! Ничего — теперь мы уже без ошибки!
За революцию и народ
Трудовой пролетарий идет.
Сто миллионов в шеренге.
Проверка линии — залп.
Выстрел вдоль —
Снарядополет,
В десяти миллиметрах от лбов.
Двадцать долой —
Списаны в брак,
Кто не выровняли шаг.
Где тут враг?
Не уползешь!
Смерть свою под ногами найдешь!
Мы идем — шар земной дрожит.
Весь старый мир — в пожаре горит.
Нас — не собьешь с прямого пути!
Дружно идем.
Коммунизм впереди!!!
— Хорошая песня! — говорили бойцы отряда — только конец суматошный какой-то. Будто — тикайте, хлопцы, пожар!
— Пожар мировой и есть! — отвечал товарищ Итин — весь шар земной запалим, чтобы жизнь прежняя проклятая в огне сгорела, без остатка. Чтобы — без всякого возврата!
В десятый день правительство и генералы решились на ответный удар — собрав верные им войска, юнкеров и гвардию. Танки расстреливали и давили наспех сооруженные баррикады, а следом шла озверевшая пехота, щедро напоенная водкой, добивая уцелевших. Наскоро собранные и вооруженные кто чем рабочие дружины стояли насмерть — но силы были неравны; был час, когда казалось уже, что все кончено. Центральный Комитет собрался в последний раз — ясно слыша уже шум боя: выстрелы, лязг гусениц и рев моторов. Даже верные дрогнули духом, и кто-то уже предложил — уходить в новое подполье, чтобы собраться с силами, и начать снова. Все готовы были согласиться — но встал тогда Любимый и Родной, и сказал:
— Вы слышите — идет бой. Там умирают за нас товарищи рабочие: что скажут они, если мы скроемся в этот час? Бесспорно, что каждый из нас ценен для будущей борьбы — но гораздо большая ценность и главная сила партии, это вера в нее народа. Разбитую организацию можно воссоздать — но потерянную веру уже не вернуть. Потому, ради будущего успеха, мы должны разделить судьбу восставшего народа — какая бы она ни была.
И никто не мог возразить Вождю, хотя каждый понимал, какая будет расправа — лишь немногие, выбранные по жребию, должны были скрыться, чтобы снова затем возглавить борьбу. Вождь был наравне со всеми — и ему выпало остаться. Сразу несколько из уходящих товарищей поспешили предложить свое место — но Вождь велел уже нести оружие, чтобы всем идти на баррикады, когда пришло известие, что враг отступает. К вечеру все было кончено — сам генерал-фельдмаршал, светлейший князь и брат государя, командующий гвардией и столичным военным округом, успел застрелиться, всех же прочих высоких чинов подняли на штыки и выбросили из окон обозленные революционные матросы и солдаты, взявшие штурмом Главный Штаб; лишенное воинской силы правительство во главе с государем было арестовано в собственном дворце.
— Но не захотел враг мира! — заканчивал рассказ товарищ Итин — не признали паразиты за народом трудовым его свободы. Надеясь порядок старый вернуть, призвали в помощь себе всех буржуев заграничных, эксплуататоров заморских, и даже тех из народа, кто темен еще правду нашу увидеть. Три года уже война идет страшная — но сломили наконец мы вражью силу в долгой битве на Шадре-реке, и совсем разгромили на Июль-Корани. Близко уже победа — и скоро настанет новая жизнь. Новая и прекрасная — потому что ничто не может быть лучше для трудового народа, чем коммунизм на всей земле!
Лишь один боец в отряде шел не в строю. Он плелся позади, вскинув на плечо винтовку; на привалах он последним молча протягивал миску кашевару и, получив свою порцию, ел в стороне от всех, не подходя к общему кругу, освещенному костром.
— Он в плен врагу сдавался, шкуру спасая — говорили бойцы — кто же в бой с ним пойдет, после такого? Шкура — он шкура презренная и есть!
Гелий еще не видел живых врагов. Они представлялись ему, как на плакате «Допрос красных партизан»: мерзкие, сивые, хмельные и гнилозубые хари с сигарами, в белых погонах и золотых аксельбантах — или вообще даже не люди, а что-то вроде грязных животных, отчего-то мохнатых и пятнистых. Сдаться таким в плен было много хуже, чем погибнуть в бою — и Гелий, хотя единственный из отряда, кто не был на фронте, хорошо знал, как надлежит поступать бойцу революции даже в самом последнем случае:
Враги подступают все ближе.
Команды доносятся, крик.
Три пули последних в обойме,
И жизни осталось — на миг.
И кто-то кричит: сдаюсь я!
И — вверх с белой тряпкой рука.
Предателю — первая пуля!
Предатель — гаже врага.
Видны уж чужие погоны.
И острые жала штыков.
Без промаха — второй патрон свой
В орущие морды врагов.
Вы память о нас сохраните —
Мы пали в неравной борьбе.
Прощайте! За нас отомстите!
Последняя пуля — себе.
Отряд шел по полям и дорогам, заходя в деревни и села; если первые дни больше занимались пропагандой, организовывали беднейших в комитеты и артели, учили крестьян грамоте, лечили, даже помогали в полевых работах — то когда урожай созрел, главным и самым важным делом стала заготовка хлеба для городов. Однажды пришлось отбиваться от налетевшей из леса банды; встретив дружный отпор и оставив несколько мертвых тел, нападающие так же быстро исчезли. В отряде один из бойцов был ранен пулей в живот и в тот же день умер — его похоронили тут же, в поле у перекрестка дорог, поставив столбик со звездой, над которым комиссар произнес короткую речь. Еще двое были ранены легко — перевязавшись, они шли дальше в одном строю со всеми.
Когда-то здесь были хорошо обжитые края, но теперь всюду можно было видеть запустение: поля заросли травой и сорняком, никто не ездил через провалившиеся мосты и не чинил размытый ливнями тракт. Только что закончился август, жаркий и грозовой; настали первые дни осени — теплые и сухие. И это было хорошо — будет хуже, когда начнутся дожди, и ноги станут утопать в грязи, липнущей комьями к сапогам. В небе летели птицы, тянувшиеся стаями на юг.
— Скоро на месте будем — сказал товарищ Итин, достав из полевой сумки карту — шире шаг!
Это было обычное село, какие раньше много раз встречались на пути. Дорога переходила в единственную улицу, по сторонам которой были разбросаны дома, отгороженные заборами; с открытой тыльной стороны виднелись огороды; посреди возвышалась церковь с покосившимся крестом. Улица была пуста, однако из-за оград на подходивший отряд настороженно смотрели множество глаз; женщин и детей на виду не было.
