Следом за офицером Оленька тащит стул. Лицо ее излучает торжество: "Сейчас тебе покажут, грубиян!" Стул водружают у моей койки, капитан грузно усаживается.
– Нуте-с…
Молчу.
– Пришли в себя? Давно?
– Полчаса назад! – подсказывает Рапота.
– Как самочувствие?
Молчу. Капитан понимает это по-своему.
– Извините, не представился. Коллежский асессор Розенфельд Матвей Григорьевич, начальник госпиталя. Это, – кивок за спину, где топчется юное создание, – сестра милосердия Ольга Матвеевна Розенфельд, по чистой случайности моя дочь… – Розенфельд смеется, видно, что шутка ему очень нравится. Лицо Оленьки наоборот кислое. – Вы? – Розенфельд смотрит на меня.
– Не помню.
– Что конкретно? Имя, звание, полк?
– Совсем ничего.
– Снимайте рубаху!
Подчиняюсь. Розенфельд вкладывает в уши блестящие наконечники стетоскопа и прижимает холодный кружок к моей груди. Слушает долго, ворочая меня и заставляя то дышать, то не дышать. Затем извлекает из кармана блестящий молоточек и выстукивает суставы. После водит молоточком перед глазами, заставляет показать язык.
– Странно… – бормочет, пряча молоточек. – Сердце здоровое, дыхание чистое, рефлексы в норме. Помните, что с вами произошло?
– Нет.
– Разорвался тяжелый снаряд, совсем рядом. Вас отбросило на несколько сажен. Вас сочли убитым и приготовили к погребению вместе с остальными… Батюшка читал заупокойную, как вы шевельнулись… Когда вас доставили в госпиталь, я счел дело безнадежным. А вы здоровы! Прямо чудесное исцеление!
Не в первый раз…
– Ах, да, память… – спохватывается он. – Полная амнезия. Это пройдет.
– Как меня зовут, доктор? Не подскажете?
– Охотно. Красовский Павел Ксаверьевич, прапорщик Ширванского пехотного полка. (С отчеством мне, разумеется, "повезло" да и в чинах мы небольших.) – Розенфельд вопросительно смотрит на меня, я вновь качаю головой. – Вы сын промышленника и потомственного почетного гражданина Красовского Ксаверия Людвиговича. (Еще лучше!) Учились в Лондоне коммерции, но с началом войны вернулись в Россию и поступили вольноопределяющимся в школу прапорщиков в Петергофе. Оттуда в марте сего года выпущены в Ширванский полк.
– Вы много обо мне знаете!
– Неудивительно. Мы родственники.
Этого не хватало! С носатым и обрезанным?..
– В самом деле?
Розенфельд кивает:
– Моя покойная жена приходилась кузиной Надежде Андреевне, вашей… – он умолкает и встает. – Это не важно. Поправляйтесь!
– Могу я попросить?
– Что?
– Зеркало!
Розенфельд смотрит на дочь. Оленька достает из-под передника маленькое зеркало, подносит. На меня смотрит худое, слегка скуластое лицо мужчины лет двадцати пяти. Высокий лоб, глубоко посаженные глаза, прямой нос, тонкие губы… Не красавец, но сгодится. На подбородке и щеках густая щетина. Трогаю рукой.
– Пришлю санитара, он побреет! – говорит Розенфельд.
Ольга прячет зеркало.
– Благодарю, кузина!
Оленька возмущенно фыркает. Розенфельд смеется и направляется к двери.
– Матвей Григорьевич!
– Да? – он останавливается.
– Можно мне одежду? Не привык разгуливать в кальсонах.
– Вы о мундире? (Господи, конечно же, мундир!) Я распоряжусь. Да, совсем забыл! Мне телефонировали, справлялись о вашем здоровье. Сказал, что пришли в себя. Ждите гостей.
Розенфельды уходят, почти тотчас является солдат с тазиком и бритвенными принадлежностями. Мне намыливают лицо и начинают скоблить кожу опасной бритвой. Правили бритву давненько. Больно, но терплю. Солдат собирает остатки пены полотенцем, но не уходит.
– Вот, ваше благородие, теперь другое дело, – бормочет, переминаясь с ноги на ногу. – Прямо десяток лет скинули…
Подскочивший Рапота сует ему монету.
– Благодарствую, ваше благородие! – солдат исчезает.
– Спасибо, поручик!
– Ерунда! – машет он рукой. – Ваши вещи в кладовой, а санитары привыкли. Не дашь, в следующий раз изрежут…
Вещи приносят скоро. Первым делом заглядываю в бумажник. Две красненьких и одна синенькая бумажка, несколько монет. Не густо, но на бритье хватит. Возвратить поручику долг не решаюсь, обидится – вон как смотрит! Облачаюсь в мундир. Его почистили, выгладили, причем, недавно: ткань теплая и пахнет утюгом. Шаровары, китель – все в пору, по всему видать, шили на заказ. Форма из шерстяной ткани, плотной и теплой. Диагональ… По весеннему времени в самый раз. Натягиваю сапоги и прохожусь по палате. Поручик смотрит с улыбкой.
– Прапорщик Красовский Павел Ксаверьевич! – щелкаю каблуками и бодаюсь головой, как белогвардейцы в кино.
Рапота смеется.
– Хорошо б отметить исцеление!
Поручик вздыхает:
– Водки даже в ресторанах не подают.
Совсем забыл! Его императорское величество изволили с началом войны запретить в России продажу спиртного. Патриотические чувства должны быть трезвыми. Его величество были добрым человеком, но дураком. Не он один. Позже на эти грабли наступят американцы, затем снова мы – уже при Горбачеве. Дурость имеет свойство воспроизводиться.
Приносят обед. Почему-то называют "завтраком", хотя на часах полдень. Моих карманных часах. Серебряная, изящная луковка с гравированной крышкой. Под крышкой белый циферблат с римскими цифрами и надписью "Павелъ Буре". Цепочка, дарственная вязь на задней крышке: "Дорогому Павлуше!" Не забыть завести, это не кварц…
На "завтрак" сегодня мясные щи и гречневая каша с большим куском вареной говядины. Вкусно! Однако поручик едва ковыряет, видно, что надоело. Наверное, меню госпиталя разнообразием не отличается. Нам в самый раз! Опустошив тарелки, подхожу к окну. Во двор въезжает экипаж (дрожки, пролетка – черт их разберет!). На землю спрыгивает щеголевато одетый офицер с четырьмя звездочками на погоне. В руках – огромный букет, завернутый в цветную бумагу. Похоже, розы…
– Штаб-ротмистр Бельский из штаба корпуса! – поясняет за спиной Рапота. – К Оленьке приехал.
– Жених?
– Жених у нее в Галиции, поручик артиллерии. Бельский – воздыхатель.
– Счастливый?
– Сами увидите.
Бельский исчезает в дверях, но скоро является снова. Без букета и с мрачным лицом. Вскакивает в коляску (ага, это коляска!) и уезжает.
– Афронт! – смеется Рапота. – Ишь, разогнался! Думал: раз князь и при штабе…
Поручик не скрывает радости, мне тоже почему-то приятно.
Едва прилегли – стук в дверь. В приоткрытой щели – голова. Густо смазанные маслом волосы расчесаны на прямой пробор.
– Павел Ксаверьевич, позволите?!
Делаю приглашающий жест. Сегодня я популярен. В палате возникает угодливо сгорбленная фигура с корзинкой. Рожа лоснится от показного счастья.
