— Что? Убийцы, и не твои? — посочувствовал я.
— В том-то и дело, что нет, — отозвался брат. — Непонятно чьи. Приходит такая парочка, с очень острыми и тонкими кинжалами, и убивает еще кого-нибудь, неважно кого — был бы человек позначительнее. Судью, помощника халифского наместника… Хорошо, значит, действуют люди мервского бунтовщика — Абу Муслима? Но после этого в Мерве режут командира одного из отрядов Абу Муслима… Всех без разбора. Причем никуда такая парочка убийц, сделав свое дело, не бежит, спокойно дает охране себя зарубить на месте. А через месяц-другой к кому-то другому приходит новая пара… Мы с тобой еще поговорим, конечно.
— Как ты понимаешь, в таких разговорах от меня немного толку, — осторожно напомнил я.
— Да, да, — раздраженно отозвался Аспанак. — Все помню. Но ты же должен знать… Ладно, сегодня у нас по поводу твоего прибытия гости, и ты еле-еле успеешь помыться и переодеться. Слушай всех, кивай с умным видом. Ты все-таки Ястреб.
Я развел руками и воздел глаза к небу, передразнивая брата:
— Хорошо, раз тебе это надо, то сегодня я — Ястреб, так и быть, а потом — день в бане. Охота. Снова баня. Приведи мне всех новых музыкантов. И я привез тебе интересное ланлиньское вино. Да еще и тайюаньское.
— О, вот что касается вина — ты удивишься тому, что будет в наших чашах сегодня, — наконец улыбнулся он.
Прыжком выскочив из мгновенно налетевшего было на меня дневного сна, я с тщанием надел новый халат — самаркандский по покрою, но синего лоянского шелка с серебряной нитью, ласкающий шейный платок из Кашмира, иранские шаровары, легкий и замысловато закрученный колпак и, наконец, нанес сзади ушей несколько капель драгоценных благовоний с имперского юга, из нежного Гуанчжоу.
Сладостным должен был стать предстоящий вечер. Потому что были на этом свете люди — мои вчерашние друзья, те, с кем я вырос, — которым я очень хотел показать свою обветренную неделями пути физиономию. Показать и скромно принять их искренние восторги насчет того, кем я сегодня стал. К их полному, добавим, изумлению.
И вот застучали копыта лучших в городе коней, зашуршали мягкие подошвы по гладким камням моего двора, подсвеченным малиновыми закатными лучами. Завиднелось несколько золотых поясов потомственных дихкан, некоторые даже, как положено, с привешенными к ним мечами. А вот и дети старинных купеческих семейств, которые, может быть, не носят меча, но давно обогнали по богатству дихкан с их землями, замками и несуразными налогами на это богатство.
Умные, милые лица. Друзья.
И я чуть согнул талию в поклоне на нижней ступеньке лестницы, жадно ища глазами все новые знакомые лица.
— Маниах из дома Маниахов, что делаешь ты здесь, в родном доме, после двухлетней разлуки? — прозвучал голос первого гостя.
Фраза «что делаешь ты здесь» лет двадцать назад, когда я был еще юношей, только входила в моду. И уж, конечно, первоначально не предназначалась для хозяина дома, встречавшего гостей. Но за двадцать лет с этим приветствием хорошо поразвлекались остроумцы. Появилось и «что делаешь ты здесь, если делать здесь нечего?», и «делаешь ли ты здесь то, что я подумал?», и «что бы ты здесь ни делал, давай делать это вместе». В ответ возникло неисчислимое множество еще более остроумных ответов, рождаемых самыми утонченными умами Согда — нашими умами.
А что касается обращения «Маниах из дома Маниахов», то оно означало только одно: старшего в роду, главу и хозяина дома. Даже если этому старшему еще далеко до сорока. Даже если он выбрал себе довольно странный образ жизни: вместо родного дома, где он хозяин, — скромные комнаты в верхнем этаже галереи над аристократическим Восточным рынком Чанъани, громадной столицы самой большой в мире империи, до которой два-три месяца караванного пути.
Маниах из дома Маниахов, тебе не надоело избавлять императора от его запасов шелка?
Надоело. Начинаю новое предприятие. Поскольку все приличные самаркандцы все равно рано или поздно переберутся в Чанъань… Нет, ты не поверишь: только получишь с родины письмо, что такой-то добился в Самарканде успехов — в музыке, танце, поварском искусстве, — как уже видишь его физиономию на главном проспекте города, Миндао. И уже с толстенным кошельком у пояса. Да вот девчонка по имени Меванча, только-только научилась танцевать — отличные ноги, не знают устали, — и уже в Чанъани, и уже звезда. А раз есть в мире место, где нас очень любят, где мы — ценный товар, то пора заработать на этом деньги. В общем, готовься в дорогу. Я и на тебе заработаю.
Маниах, ты видел Ян Гуйфэй, чьи портреты начали рисовать уже в Самарканде, причем художники, которые и в Поднебесной-то никогда не были?
— Я, может быть, и известный персонаж среди тамошнего купечества, но не настолько, чтобы оказаться рядом с возлюбленной императора. Хотя — видел ее однажды, если это называется видеть, добрый мой друг. Она была от меня на расстоянии… как вон тот чинар. Я, собственно, видел лишь ее спину в лазорево-красном шелке. Она легкая, как пушинка. Взлетела в седло, лишь чуть коснувшись ногой принесенной ей скамеечки. Совсем молоденькая, и вовсе не так толста, как говорят. А лицо ее на таком расстоянии я так и не рассмотрел. Видел, как сверкали камни в шпильке над прической, еще видел круп лошади и двух дам — одну с веером на длинной ручке, другую с мухобойкой.
Маниах, что делаешь ты здесь, если волшебники твоей новой страны продали тебе секрет вечной молодости? Посмотри, Сабит, он единственный из нас совсем не изменился. Все как мальчик, да? И это человек, который уже не менее восьми раз прошел по Пути, через каменные голодные пустыни, снежные перевалы, русла предательских рек! У тебя же до сих пор глаза ребенка! Делись секретом, великий торговец.
О, секрет вечной молодости очень прост, моя дорогая (какой позор, как же ее зовут — не могу вспомнить): берется семя взрослеющего жеребенка… для чего подводят к нему молодую лошадку задницей вперед… нет, не надо обливать меня вином, оно, должно быть, слишком хорошо для этого — кстати, я его сейчас попробую… так вот, и этот жеребенок…
Маниах из дома Маниахов, что делаешь ты здесь, если, как мы слышали, тебе нет равных в закупках лучшего шелка? Ты овеян славой, Нанидат, вот паршивец. А ты знаешь, что твой отец приходил когда-то жаловаться моему, что из его сынишки растет что-то не то — кончит плохо, станет поэтом или музыкантом… Да, да, это было, Нанидат! И не так уж давно!
Я сиял улыбкой, не успевая ласкать словом и взглядом все новых друзей. Но душа переполнялась грустью. Что с вами стало, лучшие из лучших в Самарканде? Почему столь у многих погасли глаза? Почему у этой женщины, по которой когда-то страдали сразу два племянника ихшида — правителя Согда, такая увядшая и грубо напудренная кожа: в наши-то годы! А с дальнего конца двора — мрачный взгляд бывшего друга, потому что я не мог не увидеть его слегка потершийся шелк халата. Как будто для меня важно, кто из друзей разбогател, а кто обеднел. И еще — чем болен потомок древней семьи, которая была здесь знатной еще тысячу сто лет назад, когда в город впускали завоевателя Искендера Двурогого с его измотанным воинством? Почему он, мой ровесник, кажется почти стариком?
