— Неужели вы это сделаете? — произнёс я, смотря на него осуждающе.
— А этот откуда взялся? Кто таков? Что, тоже на пистоль глаз положил? — с надрывом, как урка, выкрикнул он, подвигаясь ко мне вплотную. — Ты, чё, учить меня вздумал? А ну становись вместо гения!
Он сердился по-настоящему, более того, тыкал пистолет мне в грудь.
— Семён Иваныч, Семён Иваныч! — вскричал Базлыков в испуге. Он выскочил из-за прилавка, закрывая меня собой. — Опустите, пожалуйста, пистолет, так нельзя!
— Нет! — рявкнул распоясавшийся дуролом. — С-счас продырявлю вшивого интилихента. Пусть извиняется!
— За что? — мрачно поинтересовался я.
— За оскорбление! — объявил тот.
— Не возражайте, — шептал мой защитник. — Он невменяем. Умоляю вас! Ему всё сойдёт с рук. Не связывайтесь!
Я грустно подумал, стоило ли срываться из столицы от взбесившихся верхов, чтобы тут, в полусонном Городце Мещерском, нарваться на вздорного хама. О, Господи, воистину нет нигде покоя в пошатнувшемся Отечестве…
Базлыков громко произнёс:
— Семён Иваныч, отсчитывайте десять шагов. Десять! Десять! — повторял он, увлекая меня в дальний угол салона.
Доморощенный дуэлянт не стал настаивать на моих извинениях, а принялся отмерять шаги, но запутался в полах пальто, зашатался, поводя пистолетом то на нас, то на своих охранников, которые резво отскочили в противоположный угол, — возникли неприятные, даже страшные мгновения.
Видимо, сам стрелок осознал опасность, дошло до него, что потеха может кончиться плохо, а потому вывернулся, отшатнулся назад и, падая на спину — медленно, как грузный мешок, вскинул пистолет к потолку и, когда грохнулся, прогремел жутко оглушительный выстрел. Снежно посыпалась белая пыль с серым крошевом штукатурки.
Сдрейфивший самодур лежал на спине опрокинутым носорогом, беспомощно поводил испуганными глазами; в стороне сверкал пистолет, из дула которого струился дымок; картуз Жириновского откатился к дверям, обнажив розовую лысину с рыжим пушком, обильно припудренную потолочной пудрой. Впрочем, и его багровая личина, и черная кожанка так же снежно белели. Он неуклюже перевалился набок, встал на четвереньки, и только тогда растерявшиеся охранники подхватили его под руки и подняли. Он стоял смирно, как нашкодивший школьник, сумеречно насупленный, протрезвевший, а вокруг него суетились два заботливых холуя, неумело отряхивая носовыми платками потолочную порошу.
Базлыков поднял пистолет и, вернувшись за прилавок, тщательно протёр замшевой тряпицей, положил в футляр, остававшийся на стеклянной витрине.
Хамовитого пришельца будто подменили: теперь это был грозный босс, внутренне, видимо, ещё более разъяренный, чем до выстрела.
— Сколько? — бросил он Базлыкову.
— Пятьсот баксов, Семён Иванович. Поверьте, истинная цена.
— Сто хватит, — грубо определил тот.
— Да что вы, Се…
— Молчи, Базлык, штырь ты хреновый… Хуже будет!
— Ну, хотя бы триста.
— Я сказал: сто, — жёстко утвердил тот.
Он достал из толстого бумажника зелёную купюру и небрежно скинул на стекло витрины как игральную карту. Потом поднял налитые кровью глаза на меня: смотрел мрачно и враждебно, но ничего не произнёс, только злобно приказал антиквару:
— Пушкина тоже заверни. Я с ним в другом месте постреляюсь.
II
Владелец лавки древностей бывший майор, комбат Базлыков выглядел крайне подавленным. Он молча запер входную дверь, перевернул дощечку в оконной витрине: «открыто» теперь смотрело вовнутрь и предназначено было лишь для меня. Я понимал, что больше всего ему не хотелось бы остаться одному.
Однажды в минуты откровенности Базлыков признался, что после Афганистана служил в Казахстане, и именно там его подло выкинули из армии. А должен был вот-вот получить очередное звание, подполковника, и возглавить полк, но в его мотострелковом батальоне, лучшем в дивизии, случилось ЧП: дезертировали двенадцать казахов. Причем открыто, в духе времени — их родной Казахстан превратился в независимое государство, — и те поспешили домой! В суетливой неразберихе конца тысяча девятьсот девяносто первого года с Базлыковым поступили стремительно и жестоко — выгнали, не дав немного дослужить до полной пенсии. Тогда же дивизию передислоцировали из Казахстана в Россию, а казармы и военный городок перешли к назарбаевцам. Ему не оставалось ничего другого, как вернуться с семьей в Городец Мещерский, к матери…
Базлыков предложил выпить. Достал початую бутылку водки, вскрытую банку шпрот, кусок чёрного чёрствого хлеба. Я смирился с тем, что придётся послушать «за жисть», внимать о всех наших давних и недавних неурядицах. Однако надеялся, что в разговоре возникнет пауза и удастся выяснить хотя бы кое-что о старых книгах, моём, пожалуй, единственном увлечении, — ведь не могли же они все до одной куда-то исчезнуть. После враждебной Москвы с прокурорскими нападками у меня самого на душе было сумеречно, и лишь вдохновляющий книжный интерес в навалившейся на всех нас беспросветности мерцал оранжевым лепестком свечечки, успокаивая и согревая.
Бывший комбат, дважды раненый в Афганистане, орденоносец, честолюбивый служака, а ныне скупщик древностей (он, по его словам, каждую неделю до тысячи километров наматывает на своем «жигулёнке»), оказался в новом деле далеко не профаном, а человеком знающим, кроме того, увлеченным и даже начитанным. Выяснилось, что с детства хорошо рисовал, вырезал из всех журналов репродукции картин, наклеивал в альбомы, и собралось их у него «за двадцать — целая галерея!» Конечно, мечтал стать художником, безусловно, знаменитым, но мать, ранняя вдова, слёзно убеждала быть офицером, как отец, и прежде всего потому, что материально армейская служба — занятие надёжное. Он ей подчинился и, наверное, именно тогда «что-то треснуло» между ними. Он не говорил, что не любит мать, но, видимо, отношения у них были непростые.
Впрочем, разговор, а точнее монолог Базлыкова, больше касался не его прошлого, не сложностей с матерью, у которой ему с женой и двумя детьми приходилось ютиться в покосившемся доме (на строительство двухэтажного особняка, где у каждого будет своя комната, денег пока не набралось); и не антикварного бизнеса с удачными и неудачными покупками-продажами, а того, что уже завтра, а, может быть, и сегодня ему придётся «упасть на колени» перед вздорным Семёном Ивановичем, просить не разглашать историю с пистолетом, чтобы не привлечь внимание властей, но вряд ли тот откажет себе в удовольствии покуражиться над ним — «отставным прыщём в погонах».
Базлыков, хмелея, всё больше откровенничал. Завтра, говорил, здесь появится главная фигура, господин Ордыбьев, бывший райкомовский секретарь, а ныне — всесильный директор ликеро-водочного завода. Он продиктует непреложные условия и даст указания, как оформлять фирменный водочный магазин под громким названием «Суверен», — место-то на главной улице завидное!
Новый водочный конвейер, приобретенный в Словакии, уже месяц, как пущен; на днях словацкие монтажники уедут на родину, и именно для них, оказывается, Базлыков устроил это глупое шоу с «пистолетом Дантеса», надеясь сорвать хороший куш, а также продать икону в серебряном окладе, вернее, сам оклад, потому что им, католикам, православная «доска» не к чему; и сделать это всё для того, чтобы полностью отдаться строительству долгожданного собственного дома. Однако выяснилось, что сам он давно «на мушке», и никуда ему не деться от Ордыбьева, а потому «лучше сдаться», чем быть приконченным, «как собака».
Мне хотелось задать ему несколько вопросов, но понял, что не следует вникать в подковёрные разборки, в ту прикрытую от глаз людских мафиозную жизнь, аргументы в которой одни… вот именно — пистолетные! Понял и то, что мои книжные мечты эфемерны; об этом упомянул и Базлыков, недавно удачно спустивший букинистику заезжим коробейникам из Москвы.
Вздыхал, кручинился: мол, была бы у него хоть неделя, то успел бы и всё остальное спустить, освободиться вчистую, и уж никогда больше не браться в одиночку за такое завлекательное, однако очень рисковое дело.
Особо он негодовал на важную персону, на Семёна Силкина, обзывая того по-всякому, придумывая самые нелестные, просто даже нелепые клички, вроде «бензиновый держиморда» или «бензовоз с дерьмом». В них, конечно, чувствовалась чрезмерная эмоция, но по существу мало что разъясняющая. Я попытался кое-что узнать:
— А кто, собственно, он такой этот Семён Иванович?
— Деньги лопатой гребёт! — вскричал в обидчивой ярости Базлыков. — А ведь кем был? Никем! Вроде прапора в армии. Доставалой, толкачём! В общем, хозяйственником, хотя и ловким. А потом райкомовским прихвостнем! Завхозом! А теперь, видите ли, бензиновый король! При нём всегда тугая пачка зелёненьких! Ещё до ГКЧП[1] Ордыбьев сунул этого деятеля на нефтебазу. Заранее готовились! А теперь на автозаправках шланги свёрнуты, а силкинские бензовозы повсюду на дорогах торчат. Представляете, сколько гребут, гады?!
