— И вы это получите… Возьмете штурмом? Других способов я не вижу. Можете попытаться еще мне угрожать, но это тоже бессмысленно. — Егоров закрыл глаза и потер переносицу. — Я дико устал. Я не сплю вторые сутки. Я чуть не расстрелял сегодня человека только за то, что тот попросил разрешения сбегать в соседний поселок к жене. И я совершенно не расположен…
Егоров оперся руками о стол, собираясь встать.
— Выслушайте меня, пожалуйста, — тихо сказал капитан Сличенко. — Просто выслушайте. Я понимаю, что вы не имеете права, но…
— Хорошо. — Егоров откинулся на спинку стула. — У вас есть десять минут.
Капитан говорил пять минут. Егоров слушал, не перебивая.
И молчал даже после того, как закончил говорить Сличенко. Молча достал папиросу и молча закурил. Встал, прошелся по комнате, скрипя половицами.
— И вы полагаете себя умнее командования? — спросил наконец Егоров. — Генштаба, наркома обороны? Генерального секретаря, в конце концов… Вы умнее их всех?
— Нет, не умнее, — ответил Сличенко. — Но у меня появилась возможность сделать что-то… Что-то важное и значимое. И я…
— И вы пойдете под суд, если даже останетесь в живых. И вы сейчас даже представить себе не можете, чем все это закончится. И чего будет стоить.
— Но кто-то же должен взять на себя ответственность, — возразил Сличенко. — Кто-то, кто готов…
— Ну да, Наполеон при штурме Тулона… Потом еще пушки на улицах Парижа…
— Я не хочу быть императором, если вы намекаете на это. Я хочу остановить лавину, которая катится…
— Я читаю газеты и слушаю радио, — кивнул Егоров, — не нужно патетики.
— Это не патетика! Не патетика! Неужели вы не задумывались, отчего это мы даже не пятимся от границы — катимся? Вы знаете, что творится на фронте? Вы не видели, как тысячи красноармейцев просто бросают оружие при приближении немцев и поднимают руки. Тысячи, десятки тысяч… — Сличенко встал. — А я видел! И я понял, что пока мы не станем драться изо всех сил, пока мы не докажем всем — себе в первую очередь, что мы готовы сражаться любыми средствами и до конца, ничего не получится. Ничего. Минск, Смоленск мы потеряли. Киев пока держится, но надолго ли? Немцы на подступах к Ленинграду, вся Прибалтика уже оккупирована. Чего ждать? Чего, я вас спрашиваю, ждать?
Егоров потер лоб.
— Не знаю… Я привык выполнять приказы…
— Павлов тоже привык выполнять приказы, — глухо сказал Сличенко. — Это его спасло? Это спасло Западный фронт? Вы же читали приказ о смертной казни?
— Читал…
— И что?
— Не знаю…
— А я — знаю! — выкрикнул Сличенко. — Я — знаю! И вы знаете, только не хотите себе в этом признаться. Я ведь не просто так вас нашел и обратился, я ведь помню разговор с вами тогда, в тридцать восьмом. Вы ведь все четко расставили по своим местам: допустимость, уместность, эффективность — так, кажется?
— Эффективность, уместность, допустимость… — поправил Егоров. — В таком порядке.
— Так добавьте еще необходимость! Необходимость, — по буквам произнес капитан. — На очень короткий отрезок времени вы из чиновника от армии превратились в вершителя, товарищ Егоров. Но завтра, как только вы все погрузите в эшелоны, вы снова сможете только читать и слушать сводки Совинформбюро про то, как части Красной армии нанесли очередное поражение противнику и сдали очередной десяток городов. А я предлагаю…
— Вы предлагаете, насколько я понимаю, привнести в этот ад еще…
— Ад… Вы правильно сказали — ад. Но люди этого пока не поняли, людям кажется, что это всего лишь очередная война, очередной поход супостата на Русь. И можно отступать, пятиться, страна большая, народу много… А те, что нас давят и уничтожают, уверены, что так будет продолжаться до полной победы. И так будет продолжаться, пока кровь не застынет в жилах от ужаса! Пока они не поймут, что мы готовы на все, понимаете, на все! — теперь Сличенко понизил голос.
Настольная лампа мигнула и погасла.
Последняя фраза капитана прозвучала особенно зловеще. Егоров вздрогнул и поежился.
В сущности, он был согласен с капитаном. Не в том, что тот полагал свой план единственным средством спасения, а в том, что не использовать все виды оружия в смертельной схватке было глупо. Нерационально.
Годы были потрачены на разработку, миллионы рублей и сотни жизней…
И сейчас была возможность проверить на практике то, что он, Егоров и другие, готовил и разрабатывал.
— Три машины? — тихо-тихо спросил Егоров, глядя в темноту.
— Да, нам хватит, — так же тихо ответил невидимый Сличенко, и Егорову показалось, что это не человек ему ответил, а эта самая темнота, которая уже поглотила их обоих. — Солнце встанет около четырех. Я буду ждать в трех километрах по дороге. И постарайтесь не брать много охраны.
* * *
Трава была необыкновенно колючей — это было самым первым, что ощутил Севка, открыв глаза. И солнце — необыкновенно яркое, понял Севка, торопливо глаза закрывая. Он не чувствовал правую руку, совсем не чувствовал. Не мог ею пошевелить, словно сигнал терялся где-то на маршруте «мозг — правая рука». Уходил в землю, например.
Севка лежал на правом боку. Попытался перевернуться на спину, но что-то не пустило. В правом плече возникла боль — не резкая, а какая-то далекая, до нее было никак не меньше километра. Или двух километров.
Севка осторожно приоткрыл глаза — солнце, коварно дожидавшееся этого момента, попыталось снова хлестнуть по зрачкам, но запуталось в ресницах. «Вот так ему и надо», — подумал Севка. И повторил это вслух.
— Так ему и надо, светилу долбаному! — сказал Севка.
Голос получился странный, шершавый какой-то. Будто не пил Севка бог знает сколько дней.
Перевернуться на спину мешала собственная правая рука. Приподняв голову и исследовав свою конечность, Севка обнаружил, что лежит на правом боку, а правая рука завернута назад, за спину. Вот будто Севка был куклой, его выбросила капризная хозяйка, и он валялся никому не нужный никак не меньше недели. Горло пересохло, а рука онемела.
«А еще болела голова», — сообразил Севка, попытавшись встать.
Боль взорвалась в районе затылка и, весело взбаламутив мозги, ударила изнутри в виски. Севка застонал.
К горлу с готовностью подкатилась тошнота, вязкая слюна заполнила рот.
— Ничего себе за хлебушком сходил, — пробормотал свою дежурную фразу Севка и замер, сообразив, что действительно ходил за хлебушком.
…То, что в доме закончился хлеб, Севка выяснил только к девяти часам вечера. Можно было, конечно, махнуть на все рукой и жевать сосиски без хлеба, но сосисок было всего три штуки, на полноценный ужин они не тянули. С хлебом и чаем без сахара тоже получалось не так чтобы мощно, но без хлеба ужин — он же обед — получался совсем диетическим. Поэтому пришлось одеваться и двигаться в сторону ближайшего магазина.
Севка, надев куртку, на всякий случай позвонил своему работодателю. Надеялся, что тот вот прямо сейчас сойдет с ума и скажет, что Севка может подъехать и забрать свое жалованье. Надежды не оправдались — работодатель сохранил ясную голову, на жалобный тон Севки не отреагировал, а твердо пообещал, что отдаст деньги через неделю. Не раньше.
«У всех проблемы, — сказал проклятый рабовладелец. — Всем тяжело». И отключил телефон.
«Ясное дело», — пробормотал Севка, выходя из квартиры. Сволочь с семьей только что прилетел из Таиланда, ему трудно возвращаться к работе и мириться с мыслью, что обнаглевший студент будет требовать зарплату за сентябрь. А это наглость, Севочка, требовать зарплату за сентябрь в январе. В конце концов, терпел три месяца, потерпишь и еще.
…— Сволочь… — сказал Севка и попытался вытащить из-под себя правую руку.
Для этого пришлось опереться левой рукой о землю, приподнять туловище — и снова застонать от очередного приступа головной боли.
Нет, так ничего не получится. Нужно просто лечь на живот, потом перевернуться на левый бок.
Колючая трава впилась в живот. И ниже. «Твою мать», — сказал Севка. То, что под ним была трава, смущало, но не слишком. Нет, вопрос, откуда в январе взялась сухая горячая трава, пришел в голову, остановился, расправил плечи, даже почти совсем захватил Севкино внимание, но стушевался и отступил на задний план, пропуская вперед вопрос куда более забавный.
Севка даже не удержался и задал этот вопрос вслух, словно это могло помочь решить загадку.
— Отчего это ты, Сева, лежишь голый? — спросил у себя Севка и даже честно попытался ответить на собственный вопрос.
Даже набрал воздуха в легкие.
В правой руке началось шевеление и легкое покалывание. Которое неизбежно перерастет в боль. Нужно было встать или хотя бы сесть и немного помассировать руку.
И лежать голыми чреслами на грязной земле тоже было не слишком правильно. «Голыми чреслами по грешной земле», — мысленно продекламировал Севка. Его за склонность к заковыристым и цветистым выражениям не любили одноклассники, девушки считали забавным, а старшина роты — слишком умным. Со всеми вытекающими последствиями. А преподаватели на филфаке полагали подающим надежды.
