Так вот, ничего подобного. Вот уже почти час я валандаюсь по территории Сечи, и могу со всей уверенностью сказать, что больше всего казаки напоминают дачников, ринувшихся с весенним теплом на свои садово-огородные участки. Не без того, чтобы кое-где не жарили шашлык и не веселилась рядом небольшая компания, но основная масса народа вкалывала, как пчелки или мураши. Не поднимая голов и разгибая спины.
И еще… Из тех же источников и Интернета я знал, что численность войска Низового Запорожского в иных сражениях исчислялась десятками тысяч. Да и те же вечные распри с польским Сеймом, насчет увеличения реестра, тоже возникал всякий раз, когда шляхта или король пытались урезать список принятых на службу казаков на пару тысяч. То есть в любом случае – все время упоминаются четырехзначные числа. А я, как ни прикидывал, в общей сложности насчитал не больше пяти сотен. Конечно, людей считать это не мешки или ящики – все в движении – кого-то несколько раз заметишь, а кто ни разу на глаза не попадется. Но даже если погрешность взять в двадцать процентов, все равно – и до одной тысячи не дотягивает.
Странно. Либо историки врут, завышая численность запорожцев, привнося в летописи коэффициент, соответствующий общему увеличению населения. Чтобы у потомков не возникало недоумения.
Сами судите, кто из моих современников воспримет всерьез грандиозную и эпохальную битву, узнав, что в сражении участвовало меньше воинов, чем в нынешних стычках футбольных фанатов. Причем с обеих сторон. Потому что в то время всех жителей Парижа, Лондона и Кракова можно было без напряга разместить на стадионе в Лужниках. А если детей взять на руки, так и еще какую-нибудь европейскую столицу втиснуть.
Или я чего-то не понимаю? Ну, так на то у меня наставник имеется. Который хоть и ворчит, а на вопросы все-таки отвечает. В основном…
Кстати, похоже, совещание у Серка закончилось, потому что Полупуд как раз вышел из хаты кошевого. Один. Типуна атаман задержал. Значит, имелся еще какой-то разговор, который и для ушей Василия не предназначался. Интересно живем – тайна на тайне едет и тайной погоняет.
– Эй, Петро! Шагай сюда! – углядел меня Полупуд. – Что делаешь?
– Так баклуши бью, – искренне ответил я, вызывая смех есаулов. – Почти всех перебил. Пару штук только спрятаться успели. Вон в той копне сена. Не возражаешь, если продолжу?
– Вот же дал Господь человеку талант… не язык, а бритва, – одобрил один из помощников кошевого. Меткое слово казаками ценилось не меньше воинской доблести.
– Ага… – кивнул Полупуд. – Точно подмечено. Того и гляди, порежется. Пошли…
– Куда? – спросил я негромко, когда мы отошли уже от хаты кошевого.
– Как куда? – удивился Василий. – Ты же казаковать хочешь? Вот сейчас куренной атаман на тебя и глянет. И уж рядом с ним, Петрусь, язык лучше попридержи. Шутка шутке рознь. Я, конечно же, словечко за тебя замолвлю. Но в курене все равны перед Богом и атаманом. Решит Трясило, что достоин ты нашим товарищем стать – отлично, никто слова поперек не пискнет, покуда ты сам себя не замараешь. А скажет куренной погодить с твоим приемом в товарищи – извини, даже спорить не стану. Его право.
Интересно, пугает или все на самом деле так серьезно?
Ой, первое собеседование или экзамен в моей жизни, что ли? Ну, допустим, не глянусь я атаману – и что? Прогонит из Сечи? А вот фигу ему с маслом. Не имеет права. Вход свободный. Максимум – в свой курень не примет. Ну так их тут много… Да и вообще, насколько мне помнится, вид на жительство на Низу предоставляли всем желающим, лишь бы в Бога веровал. Или опять летописцы чего напутали?
– Василий… – шагая за казаком, я решил отвлечься. – Скажи, а почему в Сечи так мало казаков? Это что – все наше войско?
– Слыхал о том, что один летний день зимой неделю кормит? – ответил тот, даже не оборачиваясь. – Кой ляд хлопцам здесь сидеть? Не наседки, цыплята из яиц не вылупятся… На промысле казаки. Или родне, что по паланках да хуторах живет, помогают. Иные ярмаркуют. Или с чумаками за солью подались. Да мало ли работы вокруг? Как говорится, была бы шея, а хомут найдется. Я ведь почему в Свиридовом углу задержался? Тоже помочь хотел… Да только не судьба.
– Это как посмотреть… – не дал я Василию впасть в уныние. – Если б тебя там не оказалось, всех их уже б на невольничьем рынке продавали. Так что не гневи Господа, оспаривая его волю. И считаешь, что лучше Самого знаешь, как должно быть, а чему не следует?
– Твоя правда, Петро… – согласился казак, останавливаясь перед одним из тех длинных, глинобитных бараков, что занимали большую часть места внутри частокола. – Пришли. – И крикнул громко: – Эй, лежебоки! Есть кто дома?! Путников у вас привечают или как?
– Доброму человеку всегда рады… – вылетело из распахнутых настежь дверей. – А лиходею не рады. Вот и решай – заходить или ступать с миром дальше, покуда по шеям не надавали.
– Ошиблись мы, видно, Василий. Не в тот курень заглянули, – я уловил общий тон и включился в спектакль. – А еще говорят, будто на Низу каждой христианской душе рады. Всякого как родного привечают. Сироту и убогого, как велит обычай, накормят, приласкают, обогреют…
– И которому из вас ласки не хватает? – показался из куреня мощный, занимающий весь дверной проем казак. Он подслеповато щурился, пока глаза к свету привыкали, и лениво почесывал седую волосатую грудь.
– Ты что ли, убогий?.. – поманил Полупуда. – Ну, подь сюда, сиротка… приголублю. Только мамку не зови.
– Узнаю неизменно приветливого и добродушного Тараса Трясилу, – хохотнул Полупуд. – Челом, батька. Али не признал?
Седой казак шагнул наружу и протер глаза.
– Василий? Полупуд? Не может быть… – потом одним тигриным прыжком оказался рядом и сграбастал Василия в охапку, словно раздавить хотел. – Живой, чертяка?! Живой! А мы тебя…
– Знаю, батька, знаю… – Полупуд терпеливо сносил костедробильные объятия и даже вроде казался довольным. – Поживу еще. Вот, новика в курень привел. Примешь?
Куренной не столько сам отошел, сколько отодвинул Василия в сторону, словно тот весил не больше собственного прозвища.
– А ну-ка, повернись, сынку… Экий ты смешной… – проворчал тот с самым серьезным видом, а я едва сдержался, чтобы не засмеяться. Потому что куренной атаман, сам того не зная, слово в слово повторил первую реплику Тараса Бульбы из одноименного романа Гоголя.
– Хлипкий он какой-то, квелый… – гудел дальше Трясило. – Ручки белые… Из панычей, что ли? И на кой ляд он тебе сдался? Слепому ж видно, что его ни в поход с собой брать, ни на хозяйстве не оставить…
Достали, блин! Сколько они еще меня панычем звать будут? Руки мои давно в мозолях. И даже в два слоя. Кожа обветрилась и загорела. А если вспомнить, что я уже забыл, как выглядит мыло и зубная щетка, так и вовсе – биндюжник.
