— Это верно, не горит, — согласился Середин. — Так тогда принесу мешочек-другой?
— Бери..
Однако потрудиться в этот день ему так и не удалось. Пока он перетащил с чердака в кузню несколько дерюжных мешков с легким, как хворост, углем, расчистил помещение от поленьев, приготовил инструмент, уже начало смеркаться, и разжигать горн не имело никакого смысла. К тому же хозяйка позвала его ужинать, выставив к каше еще и крынку густого и тягучего хмельного меда. После такой трапезы глаза стали слипаться, и ведун, забравшись на полати, сработанные под самым потолком, на указанное Людмилой место, мгновенно провалился в сон.
* * *
Возле плотины, раздергивая упавшую в воду хлебную корку, крутилась сибилья мелочь. Рыбешки, коли завялить их, али закоптить ведерко, вкусные — да только по одной таскать замучишься. Коли ловить, то косынкой частой надобно, чтобы уж вытянуть — так всю стаю. Он кинул в воду еще корку, улыбнулся появившейся мысли — ведь и вправду, давненько он рыбы у мельницы не ловил! А малышня зимой сушеных сибиликов куда радостней, нежели даже семечки щелкает. На мед и то так не налегает, когда Света дает. Он повернул голову, убедился что колесо крутится мерно, ничто ему не мешает, зашел в сарай, сыпанул в ворот жерновов с полмешка гречи, затем потрусил вверх по тропинке — и вдруг услышал от дома мужские выкрики.
Он знал, помнил, чем всё это кончится — но спрятался в кустарник, надеясь на лучшее. А когда голоса стихли, побежал ко двору, в душе надеясь, что всё это — сон, всего лишь сон. Что сейчас он проснется, и окажется, что ничего подобного не было, что Светлячок его жива, лежит рядом, улыбаясь и поглаживая мужа по груди.
Калитка, покосившийся навес. Он смахнул в сторону сено, опилки, зацепил кончиками пальцев край доски — и вновь увидел неподвижное тело с темным лицом, прижимающее к себе еще одно, совсем крохотное. Отчаянье резануло по сердцу, ощущение полной безнадежности, бесполезности, непоправимости…
— А-а-а-а!!! — Олег вскочил, ударился головой о бревна потолка, зашипел от боли.
— Кто это? Что? — встрепенулась внизу женщина.
— Ничего! — зло огрызнулся Середин, спрыгнул на пол, прямо босой протопал к двери, толкнул ее, шагнул в сени, потом на улицу, остановился на крыльце, полной грудью вдыхая холодный воздух.
Тоска немного отпустила. Он вышел со двора, спустился к болоту, остановился на самом краю, потихоньку приходя в себя.
Да уж, крепко досталось мельнику. Даже слегка касаясь того, что тот испытал, Олег не мог чувствовать по отношению к Творимиру не то что злости или ненависти, а даже обиды или укоризны за свершенное с ним самим, с его душой и телом. А что бы он сделал, окажись на месте мельника? Выстоял бы? Сделал заговор на забытье? Или — да не услышат боги такой ереси — простил?
— Да минует меня чаша сия, да не достанется мне подобного выбора, — забормотал ведун. — Никогда не обращался к тебе с просьбами, о Сварог, прародитель племени русского, но ныне прошу. Слишком тяжела ноша сия для сердца человеческого.
Плеснула вода за осокой, обжег руку теплом крест. Небрежным привычным движением Олег начертал в воздухе вытянутый полуовал, знак воды, пробил его пальцем, давая понять здешним обитателем, что он свой — их, водяной крови. И тут же с удивлением замер: прежде он не знал такого знака! Ворон ничему подобному не учил!
— Значит… — прикусил губу ведун. Значит, он всё-таки получил знания мертвого мельника? Его душа сидит где-то внутри, временами сметая его, Олега, личность и забирая тело себе, но память Творимира всё-таки стала его. Или, скорее — их общей памятью.
— Чужак! — хлопнула в доме дверь. — Чужак, ты где?
По проулку затопали еще одни босые ноги — Людмила в одной рубахе с накинутым на плечи пуховым платком сбежала к нему, схватила за руку:
— Пойдем отсель, чужак. Нельзя людям к нашей топи подходить. Недобрая она.
— Что же вы живете здесь, коли недобрая? — удивился Олег.
— От ворога прятаться удобно, от и живем. Пошли скорее, пока беды не случилось… — Женщина, уже успевшая отдать болоту своего мужа, требовательно дернула ведуна, смотря в клубящийся над бесчисленными окнами туман, и тот подчинился.
* * *
Поутру он кинул в горн, возле самого поддувала, две горсти углей, сверху настрогал тонких щепок, положил несколько отделенных от полена лучинок, запалил. Когда над стружками заструился легкий дымок, присыпал полешки сверху еще тремя горстями угля и пошел на конюшню. Осмотр копыт показал, что с подковами у скакунов всё в порядке, но вот на сбруе одна из пряжек оказалась с трещиной — хорошо, заметил вовремя, да еще к тому же он давно хотел для гнедой на лоб защитную пластину отковать — вроде той, что на груди, только поменьше.
Вернувшись в кузницу, он выбрал у стены рыхлую, похожую на грязный пенопласт, криницу, кинул на угли, взялся за рукоять меха, принялся работать. Щепки коротко полыхнули, как влетевшая в огонь свечи муха, над углем появились синие язычки пламени в два пальца высотой. Подождав, пока металл согреется до фиолетового оттенка, Олег отпустил мех, схватил железный комок клещами, перекинул на наковальню и несколькими ударами ручника превратил в толстый плоский блин.
— Дзин-нь! Дзин-нь! Дзин-нь! — покатился над деревней уже подзабытый звук.
Олег перекинул «блин» обратно в горн, сверху клещами аккуратно положил бляшку так, чтобы треснувший край выступал сбоку над «блином», опять взялся за мех. Тонкий металл нагрелся до цвета побежалости почти мгновенно — Середин подхватил пряжку, перекинул на рабочее место, быстро заровнял повреждение, нагрел снова и закалил в воде. Хотя, может, и зря — каленые вещи тверже, но более хрупкие.
К кузне примчались Людмилины сорванцы — двое мальчишек, лет пятнадцати и семи, и девчонка лет на девять. Все встрепанные, босоногие, в опоясанных веревками рубахах и коротких полотняных штанах. На лицах их была написана неуверенность — видать, в душе надеялись, что отец вернулся. Впрочем, с горечью утраты дети в какой-то степени уж смирились, а вот ожившая кузня стала для них интересной неожиданностью. Ведун тем временем нагрел-таки расплющенную криницу до цвета каления, извлек и принялся настойчиво проковывать со всех сторон — в криницах всегда много шлака, окалины, пустот, которые не удалишь, пока не перемнешь металл несколько раз, как кусок пластилина.
— Да ты, никак, кузнец? — появился возле кузни старик, которого Олег вчера принял за волхва.
— Так ведь я вроде поминал про то намедни? — остановился Середин, переводя дух.
— Не сообразил, мил человек, — покачал головой волхв. — Стар совсем стал. От, с месяц назад, сослепу топором по камню стукнул. Раздвоил, як полено — и лезвие на топоре расколол. Выщербина там ныне с палец. Не знаю, что и делать. И топор, вот грех какой, не мой, сыновий. В глаза ему посмотреть стыдно.
