— Во–первых, Никита Юрьевич, ингерманландцев я хочу возвести в ранг гвардии, кем они по сути и являлись, разве только светлейшего князя. Во–вторых, они уже доказали свою преданность, когда приняли приказ мальчишки о разжаловании и ссылке их полковника. Взбунтуйся они в тот момент, и все пошло бы по иному. Я прекрасно помню, как все весело на волоске, как дрожали все господа из тайного совета, да и я то же, ожидая прибытия ингерманландцев, под водительством Меньшикова. Но этого не случилось. Так неужели они не останутся верными присяге теперь? Не верю.
— Но такое недоверие гвардии…
— Гвардия силой своего присутствия и штыками, посадила на трон прачку чухонскую. Сегодня гвардейцы обласканы Долгоруковыми и прибывают во мнении, что им по силам вершить кому восседать на троне Российском. Позабыли, что долг их в служении верном и беззаветном. Если укорот не дать, то они еще ни один переворот могут устроить. Ничего, вскорости почищу ее ряды, дабы искоренить ту болезнь.
После обстоятельной беседы с Трубецким, предстояла не очень приятная с Иваном, которого определили в соседней палате. Поначалу Петра охватило дикое желание положить его рядом с собой, и даже помогать ухаживать за ним. А то как же, ведь друг и соратник, сколь времени они провели друг подле друга, живя бивачной жизнью во время охотничьих забав, делясь последним. И потом, несмотря на свою бестолковость, кое–чему Долгоруков все же обучил своего воспитанника.
Но желание это было мимолетным. Вот так, прострелило, едва только шпага Трубецкого вошла в тело друга, и практически сразу пропало. Петр даже сумел подивиться собственному поведению, потому как поспешное решение было им принято с каким‑то юношеским задором и восторгом, с готовностью жертвовать ради друга. А вот более позднее, как‑то уж больно несвойственно ему. Он так никогда не думал. И вообще, наверное все же что‑то стряслось, после того как он заглянул за край. Сам чувствует, иным он стал. Каким‑то расчетливым, холодным. А еще, словно посмеивается над происходящим, глядя со стороны. Прямо как в кино.
Ну вот. Опять какое‑то словечко непонятное. Оно вроде как ему все ясно, но и объяснить значения не может. И таких слов в последнее время столько в голове вертится. Нет, не так. Не вертятся они, а сами собой выскакивают в тот или иной момент, который подходит по ситуации. Нормально объяснил? А и самому ничего не понятно.
Иван лежал на широкой кровати, застеленной белыми простынями. Уже перевязанный. Как видно, кровь едва только остановилась, на бинтах имелось красное пятно, но повязку не меняли. Ну и правильно, чего сейчас рану бередить. Опять кровь польется. Пройдет время, сменят на чистую.
— А у тебя кровать поболе моей будет, — излишне жизнерадостно произнес Петр, обращаясь к демонстративно отвернувшемуся Долгорукову. — Иван, мне конечно обойти с другой стороны не сложно. Ты отвернешься. Я опять обойду. И что, так и будем как дети малые в гляделки и прятки играть, раскудрить твою в качель. Ладно я, мне такие забавы вроде как по возрасту не зазорны. А как с тобой быть?
Долгоруков тяжко и явно с показной обидой вздохнул и обернулся к Петру. Правда, вышло у него это излишне резво. Рана тут же дала о себе знать, вырвав короткий стон, сквозь зубы подкрепленный крепким словцом.
— Ну вот. Так гораздо лучше. Что медикус говорит?
— Жить буду, Петр Алексеевич.
— Это хорошо. Мне твоя жизнь до зарезу нужна. А то останусь как перст один, одинешенек.
— А ты вон, Трубецкого позови или Бутурлина из опалы вызови, они тебе компанию составят и верными до гробовой доски будут.
— Эвон. Обиделся значит?
— Я не баба, чтобы обижаться.
— Оно и видно, — присаживаясь на стул рядом с кроватью, теперь уж буркнул Петр. — Ну откуда мне было знать, что он так ловок окажется. Заладил, мол дело чести, чаша терпения переполнена. А я ведь помню, как ты его во фрунт строил. Ну думаю, сейчас Иван ему покажет. Показал. Я вот все глядел и мнилось мне, что он с тобой как кошка с мышкой забавлялся.
— Угу. Кабы на кулачках, так я ему показал где раки зимуют. А на шпаге… Силен гад. Ну ничего–о. Я еще встану.
— Пустое Иван. Я его из кавалергардов и преображенцев погнал. Отправил в Санкт–Петербург, пусть ингерманландцами командует.
— В столицу получается сослал?
— Акстись Иван. Где та столица‑то? А в Москве. Вот порой смотрю я на тебя и думаю, кто из нас старше.
— Ну да. Это я что‑то того. Ничего, все одно я с ним еще посчитаюсь.
— Вот значит как?
— А нешто я должен ему рану спустить? Так ладно бы сразу проткнул. Не–эт, он поиграть решил, паскуда.
— А как бы ты поступил на его месте? Эвон, ведь не он к тебе в дом по хозяйски врывался, а ты сотоварищи, но за то же на него злишься и хочешь к ответу призвать. А по совести‑то, правда на его стороне. Чего на меня так смотришь? Изменился? А ты загляни за край, погляжу каким ты будешь. Как пришел в себя, так многое мне по иному видится.
— Так может и я тебе уж без надобности?
— И не думай. Одного оставить меня хочешь? Когда Трубецкой ранил тебя, думал сердце оборвется. Нет у меня никого ближе тебя, Иван.
— А чего же, тогда не сразу пришел? — Опять подпустил в голос обиду Долгоруков.
— Так, с Трубецким разбирался. Иван.
— Да успокойся, Петр Алексеевич. С тобой я, с тобой. До гробовой доски подле тебя буду.
От этих слов, у Петра, на мгновение, дыхание перехватило и он с присущей юношам горячностью обнял друга. Правда получилось это слишком уж порывисто, и Долгоруков вновь исторгнул короткий стон.
— Ты бы Петр Алексеевич, того. Поаккуратнее, что ли. Больно ведь.
— Ничего. Вот заживет твоя рана, я окрепну, и поедем вместе, по святым местам. А по пути, еще и поохотимся.
— А как же жизнь положить служению России. Ить твои слова.
— А мы и послужим. Потом. Я же зарок дал, после того как Господь сподобил с того света вернуться. Но отчего ехать в такие дали, да не развеяться дорогой. А дела государственные… Есть господа верховный тайный совет, пусть сами разбираются покуда. Я и тебя освободил.
— Как это?
— Да так. Остерман тут до меня прорвался, так я ему сказал, чтобы указ подготовил, чтобы освободить тебя от должности. Теперь все время рядом со мной будешь.
— А кого же вместо меня?
— Да, Ягужинского, — беззаботно бросил Петр.
— Это Остерман предложил?
— Нет. Сам я, — растерянно ответил Петр. — Да какая нам разница, Иван. Главное, что вместе будем.
— Да я как бы…
— Понятно. Значит не рад.
— Петр Алексеевич, да погоди ты. Рад, я. Рад. Да только, ты сам посуди. Вот был я при должности, а тут вдруг раз…
