Вдруг нерегиль снова улыбнулся и перевел взгляд на затянутую в простой коричневый хлопок спину аль-Архами:
— Лучший, говоришь?.. Ну пусть прочтет что-нибудь. Но смотри, поэт, — если ты соврал, я тебя добавлю к ним — для ровного счета.
За спиной самийа несколько тысяч человек замерли от ужаса. Аль-Архами, не изменившись в лице, распрямил спину и прижал ладони к груди в жесте благодарности.
— Правый, — сказал он каиду с платком.
Тот сделал знак палачу подвести осужденного, на которого показал аль-Архами, к Тарику. Юноша шел, высоко подняв непокрытую голову — платок ихрама с него уже сняли.
Палач поставил его на колени рядом с придворным поэтом. Молодой человек поднял глаза и выдержал взгляд самийа.
— Ты поэт?
— Всевышний рассудит, — пожал плечами юноша.
— Читай.
— Что тебе прочесть, господин? — спокойно спросил юноша, точно стоял не между нерегилем и палачом, а среди друзей на площади.
— Тебе виднее, — издевательски усмехнулся самийа.
Юноша на мгновение задумался и сказал:
Тебя в разлуке я вижу ясно глазами сердца.
Будь вечным счастье твое, как слезы моей тоски!
Я не стерпел бы сетей любовных от прочих женщин,
Но мне отрадны, мне драгоценны твои силки.
Подруга сердца, я рад, я счастлив, когда мы вместе.
А здесь горюю, где друг от друга мы далеки.
Тебе пишу я глубокой ночью — пусть не узнает
Никто на свете, что муки сердца столь глубоки.
Скорблю о милой, как о далеком волшебном рае,
Любовью дышит любое слово любой строки.
К тебе умчался б, но ведь не может военачальник
Покинуть тайно, любимой ради, свои полки.
К тебе пришел бы, к тебе прильнул бы, как на рассвете
Роса приходит к прекрасной розе на лепестки.
Тарик долго молчал, и по лицу его ничего нельзя было прочесть. На поле перед дубовой рощей стало очень тихо, словно никого кроме самийа и поэта там и не было, — слышалось только, как глубоко в лесу угукает горлица. Потом самийа вдруг сказал:
— Мне… называли твое имя. Прочитай еще.
— Что бы ты хотел услышать, господин?
И Тарик ответил:
— Я знаю, что ты недавно написал новые стихи, которых еще никто из людей не слышал. Прочитай их.
Юноша удивленно глянул на самийа, однако овладел собой и ответил:
— Как скажешь, господин.
…Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного тела
Привет передай непременно!
Я западу тело доверил, востоку оставил я сердце
И все, что для сердца священно.
От близких отторгнутый роком, в разлуке очей не смыкая,
Терзаюсь я нощно и денно.
Господь разделил наши души. Но если захочет Всевышний,
Мы встречи дождемся смиренно.
Закончив чтение, юноша вдруг ахнул — он только что понял, как его стихи должны были отозваться в сердце Тарика. Стоявший рядом на коленях Аль-Архами побледнел от ужаса. Меж тем нерегиль сидел в седле неподвижно, и по лицу его тенями бежали мысли, не доступные разуму смертных.
— Мой друг был прав, — наконец, сказал он. — Ты выразил в четырех бейтах все, что я не смог сказать, исписывая свиток за свитком поэтическим мусором. Мой друг считает тебя лучшим поэтом среди ашшаритов, Мунзир ибн Хакам из рода Курайш. Ты свободен. Освободите также и того человека, — Тарик кивнул в сторону последнего осужденного. — Я побежден.
И сказав эти загадочные слова, самийа тронул коня. Но Мунзир ибн Хакам, которому уже развязали руки, взялся за повод серого жеребца Тарика и спросил:
— Господин, откуда тебе стало известно об этой поэме? Я не показывал ее никому, даже брату! — и юноша кивнул в сторону деревьев, куда уже дошло известие о помиловании. Его брата развязали и вели к коню.
— Мне сказал о ней один мой знакомый, с которым мне часто доводится играть в шахматы. Он нашел ее среди бумаг в твоем ларце для писем, — ответил Тарик.
— Но как этот твой знакомый проник в мой дом? — удивился поэт.
— Через окно, на котором ты поленился поставить печать, защищающую от джиннов пустыни, — усмехнулся самийа.
Аль-Мутамид разинул рот от изумления, а Тарик добавил:
— Будешь проезжать через проскогорье Мухсина — повернись к северу и позови Имруулькайса. Силат будут рады принять тебя в своем городе, о Мунзир ибн Хакам, — поэт милостью Божией.
Аммар выслушал вести о поражении джунгар и об… упорядочивании… ослушавшихся отрядов, не изменившись в лице. Он подозревал, что, отпустив поводок самийа, он получит гору трупов. Общение с Тариком все более напоминало ему охоту с огромной прирученной рысью: отпустишь сворку сильнее — она того и гляди проволочет тебя по кустарникам, скакнув за добычей; накрутишь ремень на кулак — будет рваться, задыхаясь в ошейнике. Впрочем, не он ли сказал нерегилю — "я даю тебе право казнить и миловать"? Хотя Аммар не ожидал, что самийа умудрится казнить сыновей самых знатных родов халифата — и помиловать простого сотника из захудалой боковой ветви Курейшитов и его столь же никчемного брата. И опять же, ни человек ни даже тушканчик не волен в своей жизни — как верно сказал Малик ибн Амр, раскопав нору, в которую попала ударившая у ног его коня стрела, и обнаружив там пораженного в голову зверька. Видно, листок с именами жертв самийа уже упал у трона Всевышнего. Осталось посмотреть, чьи еще имена упадут к ступеням Престола Праведнейшего — в том, что семнадцать повешенных в роще падуба будут не последними в этом скорбном списке, Аммар не сомневался. Нынешним вечером главы всех оскорбленных самийа родов будут сидеть в маджлисе — халиф собирался чествовать вернувшегося с победой нерегиля. Более того, сегодня вечером в маджлисе соберутся главы всех знатных родов халифата, до сих позволявшиеся себе садиться в собрании без разрешения халифа. Хромому ослу было понятно, что сегодняшний вечер не обещал тишины.
…Повелитель верующих воскликнул:
— Воистину подобного не было, как мне кажется, ни у одного царя!
Пировали в саду — плотина Мургаба снова преградила воды Ханадана, и в пруду и фонтанах плескалась прохладная в сумерках вода. Ради праздника Аммар приказал принести садовнику большое блюдо и сделать на нем маленькие беседки из разных цветов, посреди блюда налить воду и по краям положить крупные жемчужины, чтобы это походило на пруд и камешки. А в воду пустили змею, которая плавала в ней, извиваясь. На краю блюда стояла маленькая лодка, в которой сидела красивая девочка-невольница с не закрытым еще лицом, и делала вид, что гребет золотыми веслами.
Аммар гордо оглядел пахучие кипы жасмина и бутоны роз, с которых медленно падали в рукотворный пруд крупные капли, — цветы обрызгали смесью воды и розового масла. И сказал:
— Я награжу всякого, кто скажет стихи об этом блюде и о том, что на нем находится.
Аль-Архами, по праву придворного поэта, импровизировал первым:
— Все чудеса земной природы в причудливом разнообразье
Перед тобою, повелитель, судьба роскошно сочетала.
Вот нити трепетного света, вот полог, сотканный росою,
Вот в царстве зыбких очертаний чертог прозрачнее кристалла.
Рабыни отложили лютни и захлопали в ладоши, звеня браслетами. Лица девушек едва скрывали прозрачные покрывала оранжевого и золотого цветов, подведенные глаза и брови дразнили мужчин. Музыкантши позволяли расшитым золотом тканям келагаев словно бы случайно упасть с лица, пока они перебирали струны, а когда опускали инструменты на ковры, они, словно бы спохватившись, подхватывали мерцавшую в свете ламп кайму платка и стыдливо прикрывали нижнюю половину лица, показывая изящные смуглые ручки, кольца и браслеты на обнажавшихся запястьях., - глаза же продолжали влажно поблескивать: в них скакали крошечные шайтаны, обещая ночи в саду и вкус граната на губах.
— Жалую тебе коня под тисненым золотом седлом! — воскликнул Аммар, взмахнув рукой — и послал поэту чашу вина.
Слово взял ибн-Маккари:
— Сквозь воду виден крупный жемчуг, а средь неуловимых струек
Змея пестреет, извиваясь, но не показывает жала.
Ты в этом зеркале прелестном увидишь все, что пожелаешь:
И феникса, и черепаху, и леопарда, и шакала.
Многие попросили принести им калам и бумагу, чтобы записать стихи сегодняшнего вечера.
Аммар усмехнулся — ибн-Маккари, похоже, понял, что значит змея среди белоснежных лепестков и жемчужин. И снова оглядел сад — нерегиль, истинное бедствие из бедствий и змея среди змей, все еще не появлялся.
Меж тем, следовало одарить ибн-Маккари, и Аммар послал ему три жемчужины из блюда — и вино.
Невольники в шитых золотом туниках разносили шербеты, воду с розовыми лепестками и льдом, вино и фрукты. Несравненная Камар сидела по другую сторону благоухающего блюда с водой, прямо напротив Аммара. Лютню царица певиц еще не брала в руки — сидела закрывшись до глаз черно-золотым покрывалом прозрачного газа. Аммар не мог не признать, что ятрибка, конечно, уступала так и не распробованной толком ханаттянке в умелости и красоте, но, когда он входил к Камар, в ушах продолжал звучать ее низкий голос, поющий о страсти, — и ночь покрывала тьмою и ее рыжие волосы, и ее не слишком пышную грудь.
